Форум » ЗВЁЗДОЧКИ ПАМЯТИ » Солженицын и Варламов » Ответить
Солженицын и Варламов
Трак Тор: Они, великие, не любили друг друга...
Ответов - 52, стр:
1 2 3 All
Алексей Ильинов: Женя (Аржанов), спасибо тебе преогромное за труды!!! Читаю Александра Исаевича с превеликим удовольствием. Прежде всего потому, что он обращается к наиважнейшим проблемам нашего, увы, несчастного времени. Если уж и говорим мы здесь о Метроне-Аристоне, то начинать его постижение нужно именно с Солженицына — умнейшего, ПОДЛИННО РУССКОГО, мыслителя и просветителя. Впрочем, и так всё понятно. И ничего я нового не сказал. Но радует, что именно на нашем, "крамольно-ефремовском", Форуме, мы не боимся ступать на, поистине, скорбную территорию известного Архипелага, с которым не может сравниться даже дантевский ад. Вспомнился тут небезызвестный текст Сергея Кургиняна "Красный Смысл", где говорится о реальности "Чёрного Замка". Кургинян имел в виду прежде всего мировой фашизм. Но наш, "родной", Архипелаг явно игнорировал (он и сейчас его, похоже, игнорирует). Да вот только никак не получается то... Ибо дОлжно пройти через Архипелаг!
Эуг Белл: Я присоединяюсь к благодарностям.
arjan: Спасибо, друзья! Работа не слишком уж тяжела (хотя книжка клееная и сканируется с кучей ошибок, что нужно вычитывать и т.п.) — ибо такое её глубокое чтение несёт наслаждение заключённой в ней мудростью и даёт силы на всё описанное. Тем паче — пора осваивать все тонкости книжной науки, ибо электронные книги должны быть не менее удобочитаемыми (как сейчас), а более удобными и эффективными для «интерактивного чтения» всех видов. Продолжить тему хочу дополнительными текстами из этой книги — т.к. их тоже не нашёл в сети (лишь упоминания), и выкладывать их буду по мере вычитки и в произвольном порядке ;) Но всю книгу целиком собираюсь собрать в один массив (с фотографиями) и выложить в разных форматах — от html до PDF и FB2.
arjan: Выступления писателя на встречах с общественностью при его поездках по России не были заранее подготовленными речами, но — заключительными откликами на сказанное выступавшими до него. Встречи всегда проходили с открытым доступом, в переполненных залах. Всем желающим предлагалось высказываться — вне какой-либо "повестки дня", на любую тему: о своих болях, тревогах, надеждах, соображениях, предложениях. Говорили по 3-4 минуты, в каждой аудитории — человек 25-30. Поднимали темы политические, национальные, бытовые, образовательные, нравственные, религиозные, ставили вопросы о смысле жизни, раскаяния — и личные, о самом писателе. Из полусотни таких встреч по стране — мы приводим три. 1. ВЫСТУПЛЕНИЕ В НОВОСИБИРСКЕ, В ДОМЕ УЧЁНЫХ АКАДЕМГОРОДКА 28 июня 1994 2. ВЫСТУПЛЕНИЕ В САРАТОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ 13 сентября 1995 3. ВЫСТУПЛЕНИЕ В РОСТОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ 20 сентября 1994 Возвращение на родину. Встреча во Владивостоке 27 мая 1994 года. Остановка в Омске 4 июля 1994, интервью и публичная лекция.
arjan: Александр Солженицын в Новосибирске, 28 июня 1994 г. С вокзала Солженицын сразу же поехал в Академгородок - там он читал для всех желающих лекцию. — Помню, народа тогда собралось столько, что людям приходилось сидеть на ступеньках, прижавшись к стене, — рассказал Геннадий Прашкевич. — Александра Исаевича же все слушали с открытыми ртами — несмотря на возраст (Солженицыну тогда было 76 лет), говорил он очень интересно и старческим маразмом не страдал. Но в Новосибирске у Солженицына была еще одна встреча с сибиряками, на которую попасть обычным горожанам было просто невозможно: Александр Исаевич общался с новосибирскими учеными в Институте ядерной физики СО РАН. 1. ВЫСТУПЛЕНИЕ В НОВОСИБИРСКЕ, В ДОМЕ УЧЁНЫХ АКАДЕМГОРОДКА 28 июня 1994 25 лет тому назад, в 1969 году, отвечая Сахарову на его брошюру "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе", я писал, что ужасно народу потерять свободу слова, так, как мы потеряли в 1917, но ещё болезненнее будет возврат свободы слова. Потому что за годы и годы мы так разбредёмся на 77 дорог, что перестанем быть соотечественниками, мы вообще перестанем понимать друг друга. Мы будем как люди разных племён, разных планет. И вот этот процесс начался с 1985-86-87-го годов, и он проходит так болезненно, что здесь сегодня выступали люди словно из разных стран, живущие в разной обстановке и абсолютно не понимающие друг друга. Этого следовало ожидать. Спрашивают: "Что происходит?" Это вопрос очень естественный. Он висит над нами с 1917 года. Я прошу тех, кто родился в войну или после неё, не забывать, что все эти поколения взошли на плечах убитых поколений. Вы не видели шестидесяти миллионов замученных в лагерях, заселенных и замороженных в тайге. Вы не разделили судьбу тридцати миллионов, убитых на войне, когда мы платили по десять за одного; бросали разминировать минные ноля ногами пехоты: пройдёт одна рота, поляжет, — ладно, вторая. Вот так воевали... Вы не видели всего этого, и вас, естественно, упрекнуть нельзя. Но для того чтобы ответить на вопрос "что происходит?" — нужно разглядывать торию назад, и ещё прежде 17-го года. Мы надломили народный хребет ещё в XVII веке, когда с безумием стали громить старообрядчество — самую грамотную, самую инициативную, самую яркую часть собственного народа. 12 миллионов человек объявили вне закона, хотя тогда и все го-то населения не намного больше было. И с тех нор много было сделано ошибок в нашей истории. И вот наступил 70-летний период коммунизма... в зале, я вижу, моих ровесников почти нет, и мало кто из вас помнит 30-й и 31-й годы. Тогда был такой сокрушительный удар по народному сознанию, по обычаям, по возможности жить на земле, по возможности общаться друг с другом что, поверьте, — он превосходил по силе тот, что мы сейчас переживаем, в девяностых годах. Это была смена воздуха, конец человеческих отношений, ничего понять нельзя и непонятно, как дальше жить. Коммунистический режим простоял 70 лет... Он был обречён — в частности, он был обречён экономически. Но когда Горбачёв задумал (а может и не задумывал?) выходить из него в 1985 году, сразу он пошёл по лицемерному, неверному пути. На самом деле он не стал избавляться от номенклатуры, а искал только, шахматными ходами, как переставить более гибкую часть номенклатуры на выгодные места, поближе к коммерции. Итак, мы пошли по ложному пути. Правда, объявили гласность. Но Горбачёв объявил гласность всего лишь, чтобы использовать столичную интеллигенцию против своих номенклатурных врагов. Он был очень недальновидный человек, не понимал, что за внезапной гласностью дальше последуют взрывы национальные, а затем — свобода оружия, а затем свобода преступлений. Столичная же интеллигенция, получив гласность, кинулась сразу друг друга грызть вместо того, чтобы активнее использовать гласность для расчистки от коммунизма, столичная интеллигенция друг друга проклинала, а номенклатура только руки потирала и занимала нужные места. Наступил 1991 год. Это был редкий в истории момент когда народу посылался счастливый жребий. В этот момент достаточно было одного спокойного указа о роспуске Верховного Совета — и не только не пролилось бы ни капли крови, но не раздалось бы стона или звука, так были все перепуганы. До такой степени перепуганы, — тихо, тихо бы разошлись. И коммунистическую партию можно было бы тогда же безвозвратно распустить, и номенклатуру, — но реально это не было сделано... В 91-м году мы ещё раз потянули несчастный жребий. Мы получили мучительный, тяжёлый и, может быть, долготою во много десятилетий выход из коммунизма — на свою голову. # Сейчас вот спорят здесь, имеем ли мы свободу, что понимать под свободой? Говорят — права человека. Вот свобода печати. Может быть, у нас есть свобода печати, а скорее — нет. Ведь газеты и на Западе тоже до известной степени зависят от того, кто даёт деньги, что там говорить. И здесь, в зале, вышел человек и сказал: когда печатают газету и всё время думают, дадут ли деньги на завтрашний номер или нет, — я это свободой слова не назову. Свобода печати, свобода собраний, свобода партий... Андрей Дмитриевич Сахаров настойчиво из года в год говорил: первая свобода человека — это свобода эмиграции, это свобода уехать из своей страны. Я много с ним спорил, и мне было больно, что он так писал. Сегодня эти слова звучат иронически, если не зловеще. А вот сейчас, в Томске, слышал замечательное определение. Там в "Мемориале" было очень хорошее собрание, и тамошний правозащитник Кандыба выступил и сказал: "Свобода сейчас сводится вся к тому, свободен ли маленький, незаметный человек от давления властей. Если он свободен — это главная свобода и есть". И Кандыба уже провёл 16 дел в суде по защите маленьких людей. На этом не возьмёшь ни денег, ни славы, ни благодарности... И 15 дел из 16 выиграл. Вот если бы такие люди были повсюду, то, может быть, мы бы свою свободу и завоевали. # Демократия в России? — ещё не наступила. Демократия — это такой строй, когда народ определяет свою судьбу. Демократия требует очень многих условий. Это не самый лёгкий способ управления, а самый трудный. Он требует доброй воли к законопослушанию, когда человека не угроза суда заставляет выполнять закон, а он сам добровольно выполняет его. Демократия требует уважения к имуществу — ну, своё-то имущество каждый уважает, — к имуществу чужому. Демократия требует хозяйственной самостоятельности каждого человека — прежде всего, ещё до свободы. У нас разве это есть? А вернулась ли возможность людям объясняться друг с другом? Вот я выступаю по дороге, вероятно, уже 15-й раз. Я еду пятую неделю, выступаю в залах разных. Местная пресса так или иначе передаёт мои слова, они становятся известны в данной местности, а Москва упорно замалчивает всё, что я говорю, или искажает презрительно. Так и сейчас мне не объясниться... Вот тут сказал последний выступавший, коммунист: ««Архипелаг ГУЛАГ» меня не убедил». Что делать... Весь мир он убедил. До меня было на Западе 25-30 книг о советских лагерях — никто их там читать не хотел, Запад смеялся над ними: "врут", — потому что восхищался большевицким режимом, "это передовой строй, это счастье человечества". Но их — я убедил теперь, а этого человека не убедил. Понятно — он не был ни в лагерях, ни в ссылке, ему не стреляли в затылок, его не избивали, не пытали на следствии, — и я его не убедил. Что ж, это судьба поколений — Очень трудно понимать другие поколения. Чужую боль понимать трудно... # Сейчас меня спрашивают: определитесь по отношению к нынешним событиям. Да я давно определился. Я вижу, что происходит в России, — в России происходит очередная большая беда. Я приехал сюда и убедился — всё точно-точно, один к одному, всё, что я видел из Америки, настойчиво три года следя и собирая все материалы. Везде звучало — и в этом зале тоже — "нет, у нас была свобода, мы её потеряли 3-4 октября". Простите, пожалуйста, — раньше. Мы свободу могли потерять или приобрести в августе 91-го. И тогда-то мы её и упустили. Хуже того, мы в те дни ещё и вышвырнули 25 миллионе своих соотечественников, как собак: сказали, что мы "признаём границы". Какие границы?! Фальшивые ленинские границы, которые проведены были со злорадной целью урезать русский народ и наказать всех, кто боролся с большевизмом? Наказать донских казаков, уральских казаков, семиреченских, сибирских, ишимское народное восстание, — отрезать от РСФСР, отдать под другую нацию! Украину большевики захватили, — правда, по-настоящему подавили Украину, — взамен надо дать ей какую-нибудь цацку. 5-6 русских областей добавил Украине Владимир Ильич. Прирезал и сказал: "Это Украина". А Хрущёв жестом пьяного сатрапа подарил ещё и Крым. Где это видано, в какой стране бывает, чтобы такой полуостров "подарить"? Из-за этих фальшивых границ наше правительство должно, что ж, — не войну начинать, как в Югославии. Не дай Бог, я не одобряю югославский вариант. Но югославы все несчастны по той-же причине: титовская банда устроила фальшивые границы, переселяла сербов со знаменитого Косовского Поля, исторического места обитания сербов, — а туда вселяла албанцев, и т.д. А как только Югославия распалась, так руководители западных держав с корыстным расчётом, в 24 часа признали новые государства, несмотря на то, что речь шла о фальшивых этнических границах. Я им сказал сейчас, уезжая из Америки: не сербы, не боснийцы не хорваты виноваты; виновата титовская банда — раз, и руководители западных держав, разделившие с Тито ответственность, — два. Это чушь, что Хельсинкские соглашения о нерушимости границ относятся и к внутренним, административным границам, — ничего подобного! Они были приняты по отношению только к внешним границам государств. И здесь опять меня не удивило, что выступающий из Казахстана говорил: "Подумаешь — какие-то там проценты считать". Вот Ленин так и придумал: если наберётся десять, двенадцать процентов маленькой национальности — объявить её господствующей, она за то будет предана режиму, а 90 процентов русских — шут с ними! Ленин говорил — "великорусская шваль". Правильно — зачем считаться с большинством? — меньшинство пусть управляет. В Казахстане сегодня — 60 процентов не казахов. Это — русские, украинцы, немцы, которых во множестве туда сослали. Да и 40 процентов казахов набрал Назарбаев потому, что искусственно, на пайках, из Монголии переселил казахов. Ну, прошли сейчас в Казахстане выборы. Весь мир признал, что выборы жульнические. Если бы такое было у нас — стоял бы крик на столетия. А в Казахстане — так, ничего, издержки. Назарбаев фактически назначил треть парламента. Выборы потрясающие по подтасовке! И местное телевидение в Казахстане переходит только на казахский язык, а остальные — хоть задохнитесь! В статье "Как нам обустроить Россию" я писал: надо знать меру своего расширения. Я считаю ошибкой наших царей, что изматывали силы русского народа, вмешиваясь в споры Грузии, Армении с их соседями. Не надо было этого делать. Закавказье мы потеряли теперь навсегда. И людей наших надо оттуда забирать. А разве мы забираем? Разве выделяются на это деньги, разве мы этих людей встречаем? Так же и Средняя Азия. Она идёт к своему, не известному нам будущему. Эти нации растут, они создают единый мусульманский мир, они создают государство Великий Туран, начиная от Турции и кончая Казахстаном. Нам и из Средней Азии надо соотечественников забирать. Но эта проблема сегодня здесь не прозвучала. Почему не звучит? Это понятно: у каждого своя боль. Нет здесь людей оттуда — и вопрос не звучит. А для меня он надрывен. Я эти письма отчаянные получал, я из Вермонта ещё видел всю эту картину. Повсюду в мире происходит путаница двух понятий — национальности и государственности. Европейская философия Просвещения XVIII столетия предсказала, что наций не будет, они отомрут. И вот все надеялись, что наций не будет, а будет единое человечество. XX век показал: как раз всё наоборот. Как раз все нации укрепляются — и слава Богу! Национальные культуры — это богатство. Вообразите на минутку такую ужасную картину, что все мы здесь сегодня абсолютно на одно лицо, одного характера и одного возраста. Жить в таком человечестве невозможно было бы. Хорошо, что нации есть. И дай Бог каждой жить — и самой маленькой в Сибири, где их всего сто человек, — и ей дай Бог жить. И старая Россия сколько наций приобрела, столько и сохранила. Ни одной нации в России не было уничтожено, а в Советском Союзе многие народы тяжело пострадали. # Тут такое прозвучало: из Сибири всё качают, Сибирь — колония. Дорогие мои, и Украина была уверена, что она отделится — и станет сразу богатейшей страной. А теперь оказалась нищей. А считалось: из Украины всё качает Московия. И Грузия кричала про империализм, а оказалось — за наш счёт они жили. Вот эта искусственная национальная политика, это напложивание национальных маленьких областей — или больших, как Якутия, где маленькая нация — титульная, и она руководит, и требует дотаций, и ей нужно особое внимание, — это и привело к тому, что, действительно, из нескольких областей, но совсем не только сибирских, а и среднерусских — и ещё как! — выкачивали и выкачивают, для того чтобы поддерживать национальные республики. Вот Чечня имеет все основания отделиться, там действительно 80 процентов чеченов. Так принять оттуда русских! А понаехавшие чечены, пожалуйста, собирайтесь, из Москвы, из Сибири, из Средней России. Ваши границы мы уважаем. Давайте — 50 посольств принимайте в Грозном, 50 посольств рассылайте по всей Земле, создавайте свою авиацию, армию, промышленность, — покажите себя! А наши сегодня ведут нижайшие переговоры и шлют Чечне дотации. А она плюёт нам в лицо... # Тут меня спрашивали о православии. Отвечу. Пётр после разгрома старообрядчества скрутил православию шею. Униженное положение православия в XVIII, XIX и начале XX века во многом и привело к трагедии 1917 года. Православие во всей нашей истории имеет огромное значение — моральное, религиозное. Православие во многом создало традиции, обычаи, сам образ русского человека. Но я согласен с тем, что православие наше нынче приведено в ужасное состояние. Это не сегодня началось, а тогда, когда тысячи священников отправляли — только за то, что они священники, — на расстрел. Православие — изо всех религий вырезано было в первую очередь. Другие религии начали громить с 30-х годов, а православие — прямо сразу, как только большевики пришли к власти. Немудрено, что православие сейчас в такой жалкости. А услужливые наши анонсёры — те, которые крутят телекамеры, — ещё опошлили передачами по телевидению. Принизили, духовное явление свели к внешнему обряду. Дай Бог, чтобы православие сумело стать на ноги. Так или иначе, русскому народу естественнее всего вернуть себе нравственную силу в православии. Конечно, сейчас процесс зашёл так далеко, что большинство нашего народа — атеисты, и они могут приходить к нравственности другими путями. Но что мы все сейчас находимся в нравственном провале — с этим спорить не приходится. # Здесь ещё спрашивали: для чего-то ведь посланы нам страдания? Без этого вопроса обойтись нельзя. Да, в каждом событии нашей личной жизни, семейной жизни, национальной жизни, государственной жизни — существует высший смысл. И надо пытаться его разгадать. В личной жизни — человеку вдумчивому это бывает доступно осмыслить. В жизни государственной — это охватить трудней. В нашем сегодняшнем положении не размахивать воинственно кулаками. Признать: да, мы потерпели, как страна, историческое поражение. Запросто потеряли миллионы соотечественников, сами впали в ужасное состояние 92-93-го годов. Какая это реформа, если результат её — презрение к труду и отвращение к нему, если труд стал позорным, а жульничество стало доблестным? "Аргументы и факты" сообщают, что у нас бедных и нищих — 63-65 процентов населения. Реформа дала свободу жуликам, дала свободу монополистам. Как можно было освобождать цены без конкурентной среды? Я хочу повысить цены — конкурент мне не даёт. А у нас монопольное производство, каждый — монополист и взвинчивает цены, как хочет. Обещали через месяц, два, через полгода всё исправить. Какое там! Монополисты сообразили в целях самозащиты, что проще свернуть производство, создавая дефицит, и тем цены задирать. Так получилось наше обнищание — резкое, страшное. Да что об этом говорить... # Я вполне разделяю страх за наших детей, за наше отрочество... Вполне разделяю слова тех, кто говорит, что у нас новый тип лжи. Семьдесят лет нам барабанили — кувалдой по мозгам. Газета "Правда" — каждая строчка её была кому-то приговор сегодня ночью. Газета "Правда" за 70 лет ни разу не сказала о народном страдании — ни разу! — и вдруг она теперь за страдальцев, за нищих людей, — оказывается, она только всегда и думала о них. Я бы посоветовал им выпустить один номер, где аршинными буквами объявить: "Я была негодяйкой, я лгала, я затемняла вам мозги, я вела вас в пропасть — но теперь я каюсь, я поняла, что я наделала. Вот теперь я буду чувствовать ваше горе, теперь я буду вас защищать". Вот если бы "Правда" такой номер опубликовала, то можно было бы ей верить и с ней разговаривать. А отдельные люди? Почему у нас такая душная атмосфера? Потому что не было никакого нравственного очищения. Гитлеризм был 12 лет — всего 12 лет — и после этого началась серия процессов, идущая до сих пор. Сразу началось массовое разоблачение, денацификация. Они сами просили прощения, каялись в грехах. Они очистились и смотрите, — процветающая страна. А кто очистился у нас? Молотова и Кагановича докохали до почётной старости — палачей, они всё мемуары свои писали. Сколько бывших палачей ещё и сегодня! Начальник режима моего лагеря, личный виновник нескольких смертей, в Белоруссии выступает как коммунист с протестами против "Архипелага ГУЛага". Кто раскаялся из палачей? Или кто раскаялся из сегодняшних жуликов? Из тех, кто сегодня даёт взятки чиновникам и обманом вывозит наши народные недра? По данным газет, от 12 до 20 миллиардов долларов в год уходит за границу. А тут Международный Валютный Фонд со скрипом даёт нам полтора миллиарда. В долг, всё в долг. Мы не очистились, и наши дети видят дурной пример. Они видят: кто был негодяем, кто был враг окружающих, кто подавлял всех — тот не наказан, а то и процветает, — и значит, гак можно жить? И кто сегодня ворует, из ничего создаёт деньги — так надо жить? Что у нас останется от семьи и нации? # У входа тут видел плакат: "Господин Солженицын, как вы чувствуете себя в роли разрушителя отечества?" Отвечаю: разрушителями Отечества были Ленин и его компания, которые в 17-м году сказали — "штык в землю, офицеров бей и грабь награбленное". Вот коммунистическая идеология — она пала, она обречена была пасть, а может быть, и не обречена, — но я с ней боролся. А об Отечестве? — я всё время говорю о целости его. Я с этого начал. Я не говорил — давайте разваливаться, я говорил — нас неизбежно ждёт развал, опомнитесь, давайте соединим три славянских республики и Казахстан, пока не поздно! — Зачем же здесь бросать такие безответственные, демагогические обвинения? В советские годы гнёта, под спудом, не могло не возникнуть множества самых разных идейных течений. Они ударяются в сумасшедшие крайности: то Россия должна быть в половину мира, предлагают идти к Индийскому океану, захватывать Польшу, Прибалтику, Балканы. Это карикатура на русский патриотизм, чтобы весь мир возненавидел его. То: в 17-м году нас по заговору загнали в эту яму. А нас в 17-й год загнали высшие генералы, великие князья, да цвет нашей интеллигенции радикальной. Ну и государь Николай II многое сделал тоже. Это одна крайность. А другие талдычат: патриотизм — это позорное пятно, мы ни на что своё не способны, мы должны без оглядки — всё, всё, всё перенимать с Запада. Вот ещё о том, что надо начинать сословное движение, а не партийное. Я сам многократно высказывался против деятельности партий, не только потому, что партия — это часть, и живёт за счёт других частей народа. Да у нас после коммунистического режима настоящие партии так и не создались — а просто кучка московских деятелей собирается и говорят: давайте у нас будет партия. И вот, скажем, Новосибирск должен выбирать их кандидата — а жить он будет в Москве, но защищать якобы только ваши интересы и думать только о Новосибирске. Я против этих партий — но что взамен? Говорят, сословное движение. Но если бы у нас были сословия! Их повыбили тоже. Я предлагаю начать с самоорганизации, с простейших объединений — территориальных или для какого-то дела. Это будет демократия снизу — что-то делать у себя в посёлке в районе, в области. И надо уметь выборы проводить. Вот я в Усть-Илимске с рабочими разговаривал, они говорят: не боимся мы начальства! И действительно, резали при начальстве правду-матку вот так! Но потом сами-же и говорят: ну, вот мы такие дураки, что как только доходит дело до голосования, так мы и голосуем за чёрт знает что. — Я и говорю: вот-вот, вы сами и сказали. У вас же были референдумы, можно было возразить, что вы недовольны реформой, вовремя. Местные выборы были — можно было выбрать местных людей, которым вы доверяете. А кто прошёл? А 50 процентов вообще не пришло голосовать. Сами себя наказываем. Если нам дали выборы, от которых власть отказаться не в силах, даже если бы захотела, — так голосуйте за достойных, не пропускайте голосование. Тут вот говорили, что учёные чуть ли не поголовно все уезжают. А я сегодня беседовал в Институте ядерной физики с группой учёных и специально спрашивал об этом — называли 10, 15 процентов уехавших, но не больше. Молодёжь уезжает, чтобы хоть как-то устроиться. Это больно. Наука наша пошатнулась, и это страшно, это в очень короткое время скажется в отставании нашей страны. Что-что, а науку, связанную с войной, — это большевики развивали великолепно. В этом, и ещё в жёсткой дипломатии по отношению к Западу — они были непревзойденны. Насколько царская дипломатия была беспомощна, трухлява, любую войну проигрывала за дипломатическим столом, настолько большевики, не выиграв, — выигрывали. Дипломатия и война, а для войны — наука. А сейчас создаётся страшная ситуация. Наука в тяжёлом состоянии — а юношество, а школа, а крестьянство? Многое у нас в прорыве. Вопрос — как устоять? В жизни каждого человека и каждой семьи это вопрос. Не знаю, насколько нас хватит, сколько мы будем в этом кризисном состоянии, но призываю вас не ждать милости сверху, а делать всё, что в ваших силах на месте, внизу. Я понимаю, что у нас бюрократия, что у нас эта самая номенклатура никуда не ушла. Кто всю жизнь проклинал капитализм — тот нырнул в банки, в акционерные общества. Потом — чиновники, которые берут взятки в огромном количестве. Жульё, которое торгует нашими недрами. И, конечно, прямо преступный мир, — всё это вместе составляет большую силу. Как у нас пойдёт история, я сказать не берусь, но я отдаю себе отчёт во всех этих огромных опасностях. Говорят, Земский собор пора собирать. Милые мои, голубая мечта! Да ведь пока и местное самоуправление не можем устроить. Когда у нас честные люди будут в местах самоуправлении — в посёлках, в районах — тогда пойдёт дело. А Земский собор — где его соберём, на какие средства? Да вам на простые билеты, на железную дорогу денег не хватит. Это пока мечта. Земский собор был в XVII веке. И Михаил его слушал: как собор говорил — царь поступал именно так. И так было до тех пор, пока тишайший Алексей Михайлович не завёл несчастную борьбу против старообрядчества. А с тех пор мы потеряли Земские соборы, и этого так просто не вернуть. Да, конечно, приватизацию надо было начинать не так. А то наплодились советники, которые объясняют правительству, кому что отдать. Можно быть уверенным, что они это делают бескорыстно? Но, кроме того, обвальная приватизация совершила много других бед. Есть заводы-гиганты, которые в нормальной экономике никуда не годятся, но есть и другие, успешно работающие на мировой рынок, — Усть-Илимский лесоперерабатывающий комплекс, Норильский комбинат. Их никак нельзя было приватизировать, да ещё растаскивать на куски. А что достанется крестьянам? До революции 76 процентов пахотной земли было крестьянской. Большевики отняли всё. Так отдайте хоть часть назад! Я знаю, собирается сообщества детей, внуков раскулаченных, которые знают в лицо свои участки земли, — так отдайте наворованное! — с этого надо начинать. # Почему я встречаюсь с представителями власти? Я встречался здесь с депутатом Государственной Думы Владимиром Петровичем Лукиным, потом с представителем президента Анатолием Николаевичем Манохиным. В других областях и с главами администраций. И я не вижу здесь ничего зазорного — я со всеми встречаюсь, хочу во всём разобраться сам. Нам не предстоит делать новую чистку, новую резню. И кто об этом мечтает — пусть лучше замолчит. Народ наш слишком обескровлен. Не пошли мы по лёгкому пути — пойдём по трудному, пойдём к медленному изживанию сегодняшней тяжёлой обстановки. И придётся иметь дело со всей правящей элитой, придётся с ней дело иметь, спорить, возражать. И не выбирать, кого вы не хотите. Это долгий процесс. Он и называется — демократический. История заставляет учиться демократии — мы ей не обучены, что делать. # Спрашивают: "Почему вас так боятся и фашисты и демократы?" Дело в том, что и "фашисты" (в кавычках), и "демократы" (в кавычках) заняли непримиримые, крайние, безумные позиции. Я не собираюсь ни к кому примыкать, ни к какой партии или группе. Я собираюсь говорить полную правду о России, как я её вижу, — до тех пор, пока мне глотку не заткнут, как уже затыкали раньше. Меня уже КГБ убивало в 1971 — незаметным уколом рицинина. Волдыри по всему телу — я ничего не мог понять, два месяца не знал, жив буду или не жив. Но что-то не сработало, выжил, а потом болгарина Георгия Маркова таким ядовитым "зонтиком" убили в Лондоне. Теперь это всё уже опубликовано, все эти истории. А "мягкий" Косыгин, которого здесь вспоминали, — он, но стенограмме, на Политбюро советовал отправить меня в Верхоянск, чтоб я там уж и кончился. Страна сейчас разорвана на части — экономически, культурно, информационно, а для отдельных семей — и физически. Да, я вижу этот разрыв частей страны. Не знаю вот: когда доеду до Москвы, сумею ли так, как здесь, объясниться или нет. Но пока удавалось. (конец 1-й встречи)
arjan: 2. ВЫСТУПЛЕНИЕ В САРАТОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ 13 сентября 1995 За 20 лет, что я жил за границей, я напечатал 20 томов собрания сочинений, и они до России почти не дошли. У меня 3 тома публицистики, где затронуто множество вопросов исторических, публицистических, политических, нравственных, — всевозможных, языковых, вопросов искусства и культуры. Они здесь ещё не изданы, и их ещё почти никто не читал. Невольно я сейчас попадаю в такое положение, что должен снова и снова отвечать на вопросы, о которых я писал 20, 15 и 10 лет назад. Или вот совсем недавно, только что, выступал по телевидению, подробно говорил, — но одни слышали выступления, а другие не слышали. У нас сейчас разорвано культурное пространство. Мы сейчас ещё держимся как общая одна страна, но культурное пространство у нас уже разорвано. И поэтому книги не идут, журналы не идут, сведения не доходят, — это всё очень усложняет дело. Один из важнейших, по-моему, вопросов, который здесь поднимали, — о том, что нам надо знать историю, по-настоящему знать, и особенно — историю своей родины. Должен сказать, что я с величайшим огорчением обнаружил: наш народ сейчас, и вплоть до высшей московской интеллигенции, почти сплошь, — истории своей не знает. Были избранные темы, которые последние 70 лет можно было сколько угодно изучать, знать, например эпоху Пушкина и декабристов. Ну сколько угодно! Здесь вы увидите книг — 140 тома, тома, десятки, целые пОлки, — это было разрешено. А переход из XIX века в XX и начало XX века — как съела жаба какая-то, не знают! Я занимался как раз Двадцатым веком, двадцать лет занимался исключительно истоками и историей российской революции и роковыми месяцами 1917 года, и смею заявить: у нас никто, почти никто, редкие единицы знают историю 17-го года — месяц за месяцем, неделя за неделей. А между тем, эти месяцы решили судьбу России и мира. Не знают. Я уж не говорю о древней нашей истории. Вот эту протяжённость нужно всё время иметь в виду, все 1100 лет, независимо от того, историки или не историки, кто бы вы ни были. Правильно, тут верно говорили: если мы не будем знать нашей истории, ничего мы не поймём в нашем настоящем и будущем. И я сейчас, историк я или не историк, но каждое явление, которое вижу в современности, я понимаю только в контексте всего исторического процесса. Иначе оно для меня не имеет самостоятельного смысла. Ещё, в последнее время, я написал статью "Русский вопрос к концу XX века" — она уже больше года как опубликована в России, но благодаря нынешней культурной разобщённости страны мало достигла читателя. Там сделан и краткий обзор русской истории за четыре столетия — но только в узком аспекте, лишь в двух отношениях: каковы были внутренние силы нашего народа и как романовская династия использовала народные усилия, как безумно тратили народные усилия на ненужные России цели. Столетие за столетием. Мы устали уже к концу XVII столетия — дайте отдышаться народу! Нет, Пётр, Анна, Елизавета, Екатерина, — мы участвуем в европейский играх! Мы ещё больше устали к концу XVIII столетия — нет, мы продолжаем участвовать в европейских играх. И весь XIX век всё то же, и японская война, и всё нам нужно было везде. И вы не думайте, что Россия всё время завоёвывала, — нет, ещё глупей. То есть, конечно, и завоёвывать глупо то, что не надо, но ещё глупей просто так участвовать в иностранных играх. Английский король очень хочет сохранить своё княжество Ганновер в центре Европы. Какое наше дело? А 30 тысяч несчастных наших пехотинцев топают черезо всю Европу выручать английского короля, чтобы у него на континенте было своё княжество. И таких примеров много. Там вы прочтёте, это всё ужасно. Вот и Столыпина здесь сегодня коснулись. Столыпин имел отношение к Саратову, и Саратов к Столыпину. Я им очень много занимался. Почему я стал писать о Столыпине? Потому что это один из самых оболганных и в то же время — один из величайших государственных деятелей России, и несомненно самый великий наш государственный деятель в XX веке. Это был истинный либерал, он хотел всего достигать эволюционно. Его проклинали и справа и слева, и уничтожили встречным непризнанием справа и слева. Он произвёл величайшую реформу для крестьян. А просвещённая Государственная Дума три года — три года! — держала его реформу, душила, не пропускала. Столыпин при жизни подвергался ненависти и травле с обеих сторон. Дворцовые круги и консервативные его ненавидели, и демократические, радикальные ещё больше ненавидели. Правые придворные круги наушничали царю: снимай Столыпина; и наконец террорист, воспитанный в революционном духе, взялся и убил его. И после этого на похороны Столыпина приехать — считалось постыдным, или по крайней мере неприличным. А когда произошла великая, превеликая Февральская революция, которая определила всё наше падение дальнейшее, от чего всё покатилось, — то первое действие, совершённое в Киеве, было — свалить памятник Столыпину. А когда я лет пятнадцать назад начал активно печатать материалы о Столыпине, восстанавливать его имя, то на Западе переполох поднялся: "реакционная сила, душитель, столыпинский галстук", русский народ, мол, говорил: "столыпинский галстук". Да русский народ и слова "галстук" не знал, врать не надо. Это изобрёл кадет Родичев, депутат Государственной Думы, он был заливистый элоквент, он выскочил на трибуну и произнёс "столыпинский галстук". показывая рукой петлю на шее. А Столыпин тут же, в перерыве заседаний, прислал ему своих секундантов и предложил дуэль. Родичев струсил и принёс извинения. Вот и весь эпизод. И народ никогда не говорил "столыпинский галстук", это пропагандисты революционные так втолакивали 50 лет потом. А Столыпин сумел за 6 месяцев Россию из полного хаоса вывести прямо к развитию, к лучшему развитию. ибо с 1906-07 по 1914 — это вершинное развитие России, вообще когда-либо. Как мы преуспевали в сельском хозяйстве, в промышленности, в общественном отношении, в чём угодно. Только сегодня Столыпин вдруг стал расхожим объектом признания: да, Столыпин величайший русский деятель XX века. Так оно и есть. И если у вас поставят памятник Столыпину или улицу назовут его именем — я буду чрезвычайно и много рад. Тут говорили — мы не готовы к свободе. Вот потому-то, друзья мои, и не готовы, что мы истории своей не знаем. Характер всякого народа меняется от эпохи, от обстоятельств социальных, географических и других. Так и характер русского народа — он менялся. И в Смуту мы были другим народом, в Смуту XVII века. Мы были чрезвычайно самостоятельным, инициативным народом. И когда у нас перемежались самозванцы, бояре сбежали — кто к самозванцам, кто к полякам, царей не осталось, поляки пришли, заняли Москву, Россия была абсолютно обезглавлена, и по ней шёл хаос и разбой, — в России нашлись оздоровляющие, самоспасительные силы. В это время отдельные посёлки, отдельные маленькие городишки стали слать гонцов друг к Другу, сносились, объединялись, начали создавать движение спасения России, создали ополчение, нашли для него деньги, нашли полководца, тут было наше Поморье — самая свободная часть России, гордость наша, не случайно Ломоносов оттуда. И освободили Россию, и установили настоящее крепкое государство. Мы сделали это сами. В это время и первые цари наши — Михаил Фёдорович, Алексей Михайлович — о-о-о, как они считались с Земскими соборами. Земские соборы влияли, влияли решительно на всю государственную политику. И когда Земский собор предлагал решение — часто единогласное — царь не имел права его не принять. Просто принимал и всё. А если было два-три мнения — два-три, а не 250, как у нас сейчас партий, — то царь выбирал из них и аргументировал, почему он выбрал это, а не другое решение. Вот такова была наша Россия. А дальше начался петербургский период, в который, с горечью надо признать, подавлялась инициатива народа и безумно истрачивалась его сила — на безнадобные цели. Вы думаете — на завоевания? Нет, на завоевания меньше всего. Да Сибирь мы взяли одним богатырским движением, там война была только с татарским царством на Иртыше, а потом и войны не было. Шло могучее — не так, как громили и сжигали индейцев в Америке, — могучее освоение Сибири, и Аляски, и северной Калифорнии, и всё это за одно столетие. И почитайте историю Сибири, даже советскую, 5-томную, почитайте, какие, уже к концу XVIII века, были в Сибири учебные заведения, какие направления развивались, как учили людей. Гигантские, гигантские подвиги. Да, конечно, мы вели и излишние завоевания, ясно. Мы же считали, что не можем покинуть без помощи христианские народы, где-либо на земле. Если Грузия, Армения просят помощи — идём! Грузинский царь у Бориса Годунова просил помощи. Боже мой, Борису Годунову в тот момент только этим заниматься. Послал отряд, под Дербентом его разбили. Но всегда мы знали: Грузию мы должны спасать, Армению мы должны спасать. И действительно, пошли на помощь, подвели войска, спасли их от мусульманского нашествия. Это поставило нас в необходимость потом вести 50-летнюю Кавказскую войну, которую мы могли бы не вести, и обойтись без Кавказского Хребта, а казачьи линии шутя держали бы горские набеги, — но нет, мы взялись, мы взялись всё тянуть на себе. А после трёх столетий петербургского периода у нас был кошмарный 70-летний период, советский. Большевики уничтожали народ не просто, как косят траву, подряд, кого попало, — нет, выбирали самых умных, самых инициативных, кто язык развяжет, кто протестует, кто ищет справедливости, и кто умён, — вот этих выбирали. Сознательно уничтожали лучших. И нужно сказать — величайшее чудо сегодняшнего дня, обнаруженное мною реально, когда я после 20 лет изгнания встал на Владивостокскую землю и потом ехал до Москвы, а потом опять, до Кавказского Хребта и по областям Средней России, — величайшее чудо, что несмотря на всеуничтожения русского этнического материала, он остался. Сколько людей, молодых или среднего возраста, — умных, инициативных, талантливых, ищущих применения. Часто им руки отбивают — администрация, или обстоятельства, или нужда. Но этот материал человеческий — есть, и он-то один и внушает нам надежду, что мы — не погибший народ, что мы встанем и выпрямимся, если найдём правильные пути для этого. Да, мы к свободе, конечно, не привыкли, и за 300 лет петербургского периода, и за 70 лет советского. К свободе трудно привыкать. И трудно понимать друг друга: после десятилетий принудительного единомыслия оказалось, что мысли наши разбрелись на 77 дорог, мы как будто уже не соотечественники, не люди одной страны, мы все говорим разное. И нам нужно искать общения, все виды общений, чтобы друг друга убеждать, а не механическим голосованием давить. Это механическое голосование, которое мы заимствовали у Запада, — оно у нас сколько-то просуществует, однако это не общерусская, не древнерусская манера, вот земство как раз не им руководилось. Механическое голосование — это количественное голосование. Не вам, студентам университета, говорить, как различаются в ранге количество и качество. Количественное голосование: каждому один голос. Умудрённый жизненным опытом старик — и абсолютный сопляк; человек высокой квалификации — и юнец, который ещё ни к чему не приложил руки; человек честный, добросовестный — и последний жулик, — каждый имеет один голос. И так мы это приняли, и в нашем уродливом Парламентаризме это есть, и будет пока существовать, и Неизбежно сегодня с этим считаться. # Тут меня упрекали, что я разрушал двуполюсный мир Я согласен этот упрёк принять: в том смысле разрушал что, находясь в СССР, не боялся, когда головы секли, говорить о коммунизме всё, что я думал. А когда меня выслали на Запад, то, не боясь того, что нахожусь на американской земле, на их земле, я говорил всё, что думал — о западной жизни, об Америке. И там находились такие, что писали жирными заголовками: пошёл вон, если тебе не нравится наша страна! убирайся в СССР! Да, я разрушал двуполюсный мир. Но он и не должен быть двуполюсным. Он должен быть многополюсным. Он имеет право на высокое и объёмное многообразие. Вот эти разговоры: "правое", "левое", — я их не принимаю, я просто вообще не понимаю, "правое-левое", в нашей стране даже запутались теперь, кто правый, кто левый; вот за это время переменилось: кто были "правые" — они уже "левые", и наоборот. Это всё — в плоскости, а надо мыслить в трёхмерном, четырёхмерном измерении. # О реабилитированных. Здесь выступало сегодня несколько человек, в прошлом репрессированных, говорили они на разном уровне, некоторые только о себе, другие об общей проблеме. Ну, что сказать... У нас закон о реабилитации, как большинство законов, — на бумаге. В иных случаях, чтобы получить компенсацию, нужно иметь семь пядей во лбу или невероятное, сказочное везение. Например, если ты был раскулачен, докажи, что у тебя была действительно отобрана хата 65 лет назад и две коровы, вот справку принеси, найди такую справку сейчас. А если сослали крестьянина, и с ним сына семилетнего и девочку пятилетнюю, вся жизнь их искорёжена, отец умер давно, а им теперь говорят: да, вы пострадавшие, но косвенно, не того порядка, не вас же сослали. — Да как не сослали, нас с родителями и сослали, мы ещё дольшую, ещё худшую жизнь провели! — Справку, справку, справку... Ждут, чтобы все репрессированные вымерли, и никому бы ничего не платить. Не лучше дело обстоит и с бывшими зэками. Что у тебя инвалидность получена на лагерном производстве — принеси справку из лагерной больницы, которая не существует уже 30 лет. Всё это, да, перекликается с вопросом о покаянии или раскаянии. Да, ещё в 74-м году, 21 год назад, в самиздатском сборнике "Из-под глыб", в статье "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни" я призывал, писал, что по-настоящему нация может очиститься, очистить душу свою через раскаяние. А — есть национальная душа. И мы несём груз предков, и свой груз передаём потомкам, это не просто личная ответственность. А дальше наступил у нас светлый век гласности, и я продолжал призывать к покаянию, к раскаянию, — и было кого. Были, и сейчас всё ещё есть — прямые палачи, кто расстреливал, — и ничего, живут на персональных пенсиях; и те, кто были просто тюремщиками; и те, кто доносили; и те, кто просто голосовали на парткомах за несправедливые решения, — множество таких. Кто из них покаялся? Приехал ко мне Говорухин в Вермонт, брать интервью. Я говорю: пока не будет покаяния — не очистится атмосфера в нашей стране. Он рассмеялся мне в лицо: да не будет никогда! И оказался прав. Нет, не будет. Ну что ж. Могу только сказать — в 1991 году был момент, в конце августа, когда могло начаться наше оздоровительное движение. Но тут же выкрикнули лозунг: "не надо охоты на ведьм!" Первые наши радикал-демократы кричали: "только не охота на ведьм!" Ну, не надо. Так ведьмы укрепились — и пошли снова на нас. И мы живём в атмосфере смрадной, мы взяли с собой всех нераскаявшихся и понесём их до смерти в нашей среде, и многих на высоких постах, и так будет удлинён наш путь, в нравственном отношении на 20-30-40 лет, и никуда не денешься. Да, покаяние нужно, и именно личное. Хотя в аппарате насилия участвовало, скажем, 10 процентов, но из остальных 90 процентов — сколькие проходили мимо, видя несправедливость, видя, как топчут людей, и Молчали, чтоб только сохранить себя и свою семью. Их не обвинишь, но сказать, что у них чиста душа, тоже не скажешь. А у кого-то — и чиста. # Сейчас на встречах, я слышу, говорят: какой был рай, вот раньше все 70 лет был рай. Я спрашиваю, сколько вам лет? Выясняется: 50, 45 или 40. А я — со средины 20-х годов помню всё. Я помню неповторимую — уже жестокую — атмосферу середины 20-х годов. Я помню кошмарное начало 30-х годов, которое казалось смертью мироздания, обвалом нормального мировосприятия. Рушились все представления о человеческих отношениях. Вот тогда — 15 миллионов выселяли лучших крестьян, кормильцев, хлеборобов, бросали на телеги в мороз двухлетних, трёхлетних младенцев с семьями и высылали. И мне кричат из аудитории: то было время войны! Когда, говорю, войны? в 30-м году? Ошалели. Вот так мне ответили: "то было время войны"! На войну списали. А — после войны? А в 48-м году? Кто из вас слышал — я спрашивал во всех аудиториях — кто из вас слышал о секретном указе Сталина в 1948 году: женщин, ибо мужчин не осталось в колхозах, женщин, не выполняющих норму трудодней, ссылать в Сибирь! Никто не слышал. Правильно, мы его опубликовали только два года назад в нашей серии "Исследования новейшей русской истории" (в сборнике документов "Крестьянство и государство"). Никто не слышал и никто не знает. Была замечательная райская жизнь. Спрашивают, как я отношусь к сегодняшним властям. Кто слышал мои выступления систематические по телевидению — знают: похвальных слов от меня ни сегодняшние властители, ни обстановка не получили, как не получали и прошлые. Три дня назад в Самаре на телевидении была передача: я отвечал на телефонные вопросы зрителей. Меня спрашивают: ну вот придут коммунисты к власти, как вы будете себя вести? А я говорю: а так же. Вот как я вёл себя до изгнания, при коммунистах, как я вёл себя сейчас, после возвращения, так пойду и дальше. Буду говорить то, что думаю, что мне кажется полезным для страны, — пока мне рот не заткнут, пока передачи мои не удушили. Я в них говорю большей частью и в основном — о наших пороках, о беззаконии, о промахах, о несправедливостях. И предлагаю ряд конструктивных путей. Что делать с землёй, с образованием, с профсоюзами, как исправлять избирательную систему, как развивать земство, народное самоуправление, — вот это всё нам нужное. # Тут записка, спрашивают: по "Архипелагу ГУЛагу", если бы вас в архивы допустили? Ах, да, если бы допустили. Архивы чуть-чуть приоткрыли в 1991 году, испугались, — и тут же прикрыли. Всё, конец! нету! И дальше, что ни спросишь — "сожжено за отсутствием исторического интереса", — понимаете, сожжено. Архивов так быстро не откроют. Для этого нужны очень большие, глубокие общественные изменения. Я просил показать мне 50 томов моего дела, — как за мной следили в течение многих лет, — "сожжено за отсутствием исторического интереса", вот так. # Когда спрашивают, что же молодёжь наша может делать, скажу: молодёжь должна быть в первых рядах установления народного самоуправления. По 12-й статье нашей конституции — статья существует уже 2 года и не действует — народное самоуправление гарантировано, и оно не входит в систему государственного управления, так написано. Я сейчас езжу, главным образом, по тем областям, где есть опыт земства, или начала земского движения. Нынешняя наша система выборов — это всё та же количественная система, и она не помогает выстроить народное самоуправление. Народное самоуправление в России строилось по качественному признаку и называлось земством, это слово существует уже шесть веков. Земство действовало ещё до Иоанна Грозного. Потом оно работало, и совсем неплохо, в александровское время. Кто-то из историков здесь упомянул, что земство имело недостатки, — правильно, и бывало на него административное давление, правильно. А надо стремиться, чтобы земство было абсолютно внеполитично, внепартийно и вненационально. Это — самоуправление всего населения данной местности. То есть каждый, к какой бы нации ни принадлежал и каких бы убеждений ни придерживался, входит в земство ради блага своей местности, ради повышения качества жизни, и работает в нём, но ни в коем случае не как представитель своей партии; он может быть и оставаться — это его частное дело — членом своей партии, но партийных целей в земство не вносить. И в наше александровское земство не вносились партийные дрязги до самой роковой войны 1914 года. Так вот, земство строится по качественному признаку, это значит так: на низшем уровне, вот например в Самарской области, выбрано больше тысячи сельских старост. Сельские старосты выбираются количественным голосованием, потому что в сёлах единообразное население. Волостные правления (волости — это сельсоветские округи) тоже могут выбираться так, на волостных собраниях. Но уже в районе так выбирать нельзя. В районах, и в малых городах, и в частях больших городов нам надо научиться, продолжая русскую традицию и воспитывая себя, — как создавать представительства по качественному признаку, то есть чтобы представлены были все социальные группы и все профессиональные интересы, существующие в данном районе, в данной местности, — учителя, инженеры, железнодорожники, чиновники, рабочие, врачи, пенсионеры, — и представлены были бы не формальной пропорциональностью своей численности, не прямым количеством голосов, нет, не так, — а сложным учётом интересов каждой группы и вклада её в строительство местной жизни, так чтобы никто не был обижен несправедливо. Так и в самом земстве выборные должны приходить к решениям не арифметическим подавлением друг друга, а взаимным убеждением. Земство будет строиться долго, долго, и упаси нас Бог возлагать на него политические задачи — тогда оно просто станет ещё одной партией, а у нас сегодня, по последним данным, — уже 250 партий. Это партии-болтуны, это партии, не имеющие никаких корней в нашей истории, никаких корней в провинции, созданные на московских кухнях и уже выторговавшие себе 50% мест в Государственной Думе. Это обман народа, это несправедливость, потому что если кто-то вскочил в партию — он сразу имеет преимущество на выборах перед простым кандидатом, преимущество ничем не оправданное и никаких благ избирателям не несущее. # Спрашивают — кому будет принадлежать XXI век? XXI век не надо рисовать благополучным. Когда кончался XIX, начинался XX — все думали: XX век будет век великого расцвета. Вы видите, какой он был, XX, — волчий век. XXI — может оказаться не слаще. На Западе изобилие, да, всё великолепно, всё достигнуто. Запад процветает — да, материально. Но души, души людей опустошаются и изнеживаются. А XXI век — будет век страшного конфликта между так называемым Третьим Миром, большинством человечества, и так называемой белой расой. Будут тяжёлые события. Это всех коснётся, и если мы не достигнем роста души, без крепости и чистоты души — мы все, человечество, погибнем. И здесь, у нас, я возвращаюсь к тому, с чего началась сегодня беседа: что без духовного целения ран — невозможно и экономическое выздоровление, ибо без духовного очищения мы будем просто волки, волки, перегрызающие друг другу горло. О Церкви здесь много говорили критического. Повторю: а назовите хоть одно явление в нашей стране, которое было бы сегодня не изуродовано. Как Церкви не быть изуродованной после 70 лет? Напротив, надо удивляться, что в ней сохранились здоровые силы, и среди мирян, и на разных ступенях иерархии. И в Церкви нашей есть подвижники, есть люди, из последних сил восстанавливающие храмы, и вновь населяются монастыри, — это ли не движение? Конечно, всюду есть недостойные, а где их нет? Всюду есть. Да, видеть их в Церкви — больнее всего. Но мы избрали себе самый тяжкий, самый кривой, самый мучительный путь — не очистившись духовно, продвигаться в будущее. Мы его избрали, по нему и пойдём. (конец 2-й встречи)
arjan: 3. ВЫСТУПЛЕНИЕ В РОСТОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ 20 сентября 1994 Дорогие друзья! Вы, конечно, понимаете, что я сегодня особенно волнуюсь. На своём долгом пути через Сибирь и Среднюю Россию я перевидал много аудиторий, многочисленных и разного состава, но всё это было несравнимо с тем, что я переживаю сегодня, ибо в этом здании — к сожалению, обрубленном бомбой, мы потеряли зал несравненной красоты, — в этом здании я проучился пять лет, получил высшее образование: у меня очень много связано с каждым ростовским камнем, тем более с каждой аудиторией этого здания. Я так полагаю, что сегодня и в этой аудитории и там, где стоят в вестибюле, — меня слушают в основном студенты Ростовского университета, с которым я чувствую родственную связь, несмотря на разрыв в пятьдесят с лишним лет. Я кончил в год войны, за несколько дней до начала войны. У каждого поколения своя духовная атмосфера. У каждого поколения своя судьба. Наше поколение росло в спартанской обстановке. Мы были лишены всего, начиная c одежды. Со мной был случай, простите за такую деталь, — однажды я сел на стул, на который пролили чернила, и так ещё два года в этих брюках проходил, потому что сменить было невозможно. Мы жили в спартанской обстановке, во всём. С другой стороны, это нас, может быть, удерживало от фальшивых порывов, от шатающихся мыслей и направлений. Одновременно мы жили под страшным, хотя и не всем видимым Колесом. Колесо это — как раз я учился с 36-го по 41-й год, то есть и 37-й, 38-й год, — прошло тогда неумолимо через Ростов. А ещё раньше и хуже того оно прошло в 31-м: в 31-м году на улицах Ростова лежали мёртвые крестьяне. Умершие от голода крестьяне. Кубанский край был весь оцеплен, оцеплена была Украина со всех сторон. Крестьян не выпускали из своих сёл. Они прорывались в надежде получить кусок хлеба и умирали на улицах города. Было и так: идёт — и вдруг падает. Потом 37-й год... Через нас катило это невидимое Колесо. Молодёжи становилось видимо тогда, когда начинали разоблачать, собирали комсомольское собрание, говорили: вот такой-то, вчерашний секретарь комсомольской организации физмата, — он оказался враг народа! И — такой-сякой, будь он проклят. Или вдруг преподаватели исчезали: один профессор, второй профессор, третий профессор. Но гораздо более было неслышного — я сам поражён. Я учился в университете с одной девочкой, Таней. Пять лет в одной группе, у нас были отдалённые родственные связи, мы были с ней в самых милых дружеских отношениях. Пять лет я с ней проучился. Прошло пятьдесят с чем-то лет, и я спрашиваю её теперь: а вот такую фотографию помнишь? Она сейчас, через пятьдесят лет, отвечает: как не помнить, через 20 дней после этого арестовали моего отца, ещё через два дня арестовали моего дядю, брата отца. И я, чтобы меня не выслали, семью бы не выслали, вышла замуж под защиту, и скрывала ото всех вас. С тех пор она три года училась с нами — мы сидели почти за соседними столами, мило разговаривали, улыбались, а её горе — природное, ужасное, семейное — она скрывала ото всех! Курс ничего не знал. Ни об аресте, ни о тайной женитьбе — ни о чём, вот так приходилось скрывать. Тогда было в обычае — отречение детей от родителей, отречение братьев от сестёр, доносы на соседей, — да что говорить, это была такая эпоха Но сказать, что бывают эпохи совсем благополучные, я бы остерёгся. Эпох совершенно благополучных не бывает, а Тютчев даже уверял, что тот блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые. У вас эпоха — своя. И свои опасности, и свои соблазны. Для каждого юного организма, для каждого человека вашего возраста — эта эпоха неповторима. Она определяет вашу судьбу, вашу и многих, с кем вы связаны, и окружающих. И вот вам придётся в этой новой обстановке, в обстановке новых неожиданных трудностей, крутого поворота мировосприятия, миросознания, всех нравственных ценностей и потока — я прямо скажу — нравственного разврата и фальшивых соблазнов, которые на вас хлынут со всех сторон, — вам достанется в этой обстановке душевно, может быть, ещё труднее, чем было нам, в нашей спартанской. Но я хочу напомнить вам справедливую мысль, давно установленную: что судьба человека — это его характер что не внешние обстоятельства — как говорили, "среда заела", — не внешние обстоятельства направляют человеческую жизнь, а направляет её характер человека. Ибо человек сам — иногда замечая, иногда не замечая — делает выбор и выборы, то мелкие, то крупные; мелкие выборы — несколько раз в день, вы даже не замечаете, что вы что-то выбрали, а на самом деле выбрали. Крупные выборы — вы над ними голову ломаете, советуетесь с кем-нибудь, мечетесь, как решить. И от выборов тех и других — решается ваша судьба. Я уверенно подтверждаю это, ибо мой опыт фронта и опыт лагерей показал, что хотя обстановка, царящая в лагерях, была жестокая, уничтожающая, но люди с твёрдым внутренним стержнем перестаивали и в ней и оказывались духовно сохранёнными. Вам предстоит проявить свой характер и кроме того, вам, дорогие мои, предстоит проявить общественную активность, ибо, как никогда, как никогда за все минувшие десятилетия, сегодня судьба России в руках её граждан, зависит от активности её граждан. Вы ещё самые молодые из этого поколения, но за вами будущее. Только от активности вашей, не от апатичного ожидания, что что-то сверху спустится само, что-то произойдёт само, а от вашей повседневной активности будет зависеть ваша жизнь. Это вступление не поймите как начало моей речи, нет. Я во всех моих общественных встречах, которые до сих пор проводил, их уже больше двух десятков, устанавливал по рядок другой, который очень себя оправдал и который, собственно, наиболее интересен. У меня нет готовой речи у меня нет готовой лекции, не ждите её от меня. Я пришёл больше слушать вас, чем говорить сам. Я прошу сейчас тех из вас, кто желал бы, выступить при помощи одного из микрофонов, выйти не стесняясь, и сказать, 4-5 минут, о чём вы хотите, что вас волнует. А мне исключительно интересно фиксировать ваши выступления, всех имён и фамилий я не успею записать, и не надо, но очень прошу, чтобы студент или студентка называли факультет, курс, — этого достаточно. Это уже немного объяснит, что-то скажет о человеке. Я просил бы вас высказаться о ваших сегодняшних настроениях; по каким соображениям вы избрали вашу нынешнюю специальность; о вашей вере или вашем неверии в нынешнее направление, по которому движется Россия; о том, как вы себе представляете приложение ваших усилий в будущем; и вообще любое конструктивное предложение, касающееся не только высших учебных заведений, не только вашего университета, но и вообще России, ибо никому не запрещено об этом думать. Всё, что вы хотите сказать, — пожалуйста, говорите, выступайте. <3атем выступило 28 человек, преподаватели и студенты> ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО: Огорчение первое, что мы собрались в такой тесноте, в такой духоте, и многие не могли к нам сюда попасть. Второе. Я сожалею, что у нас среди выступавших процент студентов был не так велик, хотя к концу поправилось. Я сожалею, потому что мне исключительно интересно вот в это племя "младое, незнакомое" заглянуть. Поскольку выступали вразнобой, на совершенно разные темы, — я записывал, конечно, хаотично, на отдельном листике, на что отозваться. Поэтому, если мой ответ будет не систематичен, вы простите. Здесь много важнейших допросов задели, и самого разного масштаба, и разного направления. Так и должно быть. В общем, так бывает на всякой встрече. У меня от выступлений нашей молодёжи впечатление в основном радостное. Правильно говорили: главный наш кризис — не экономический. Хотя экономический кризис душит каждодневно каждую семью; ну не каждую, но не редкую. Главный наш кризис — духовный. Духовный кризис мы преодолеваем своим душевным развитием, развитием своей личности, влиянием на окружающих, восприятием от окружающих лучшего, а не худшего, что они могут нам дать. Спрашивают робко некоторые в отчаянии: есть ли надежда на возрождение русской культуры? Да друзья мои, да русская культура никуда не ушла. Пережили, говорят, мы такую страшную войну. Ну, для вашего поколения естественно, что у вас такая мерка — пережили войну, да, пережили мы страшную войну, мы положили 31 миллион по теперешним официальным данным. Когда-то Сталин сказал: ну, у нас 7 миллионов потерь; Хрущёв отпустил — 20; я всегда говорил: до 30; и вот напечатали — 31. Ну, приняли эти цифры. Страшно, страшно. Но ведь кроме этого, по подсчётам наших статистиков, мы потеряли не меньше 50 миллионов от внутреннего уничтожения, причём уничтожения избирательного, селективного, это геноцид по выбору, это противоотбор. То есть в течение десятилетий вырывались и уничтожались самые умные, самые талантливые, самые инициативные, кто только проявлял какой-нибудь протест, или поиски справедливости, или свой ум, — его убирали. Не так, как косарь косит подряд — одна трава, другая трава, — нет, не подряд! — наш народ обезглавливали систематически, целенаправленно. А он — существует. # Много ли неожиданного для себя встретил я сейчас в моих поездках по России? Мрачные обстоятельства сегодняшней российской жизни я вполне мог оценить и из Вермонта, через океан. Я последние годы напряжённо следил за всеми подробностями нашей жизни, какие выплывала как-нибудь в публичность. И в этом отношении моя поездка, длительная поездка по России не изменила моего понимания обстановки. Но масса встреч с живыми, деятельными, талантливыми людьми, очень часто в смятении, очень часто не находящими себе правильного общественного применения или личного, вот эти встречи были открытием, именно они убедили меня, что Россия всё ещё бесконечно богата людским потенциалом. И не надо этого отчаяния и уныния, которые вообще являются величайшими грехами, — "бесперспективность, всё погибло, всё погибло, мы не состоялись как нация", — ах, милые, ещё как состоялись! Мы показали это ещё в XVII веке, в нашу Смуту — поразительно. Цари наши и самозванцы рухнули, бояре разбежались, руководства не осталось, — а народ, народ одной своей инициативой, вопреки тому, что нас клеймят "нацией рабов", сам народ инициативой, городскими сходками, гонцами из места в место, начал собираться в силу. Наше великолепное Поморье, наш Север, Верхняя Волга — народ собрался сам в себе, прогнал оккупантов и воссоздал государство. И когда здесь говорят о непрояснённости нашей культуры, люди не знают того же Серебряного века, не знают одного, не знают другого — и, главное, не видят со стороны: с каким значением и высотою массив русской культуры вдвинулся в культуру мировую, и останется в ней навеки, даже если русская нация вовсе исчезнет с Земли. Но, действительно, наша инициатива подавлялась основательно в течение трёх столетий, а дальше начался кошмар: семьдесят лет нас не то что подавляли, — нас уничтожали. Это ленинская национальная политика — подавить русский, самый крупный, народ. Любимые выражения Ленина: "великорусская шваль", и — "я [он про себя] антипатриот". И сегодня спрашивают о патриотизме — правильно, о патриотизме надо спрашивать. Патриотизм, как я бы выразил, — это цельное и настойчивое чувство любви к своей родине и к своей нации, со служением ей не угодливым, не поддержкою несправедливых её притязаний, но откровенным в оценке её пороков и грехов. Вот это — патриотизм. И патриотизма нечего стыдиться. И патриотизма истинного у нас мало сейчас, он задавлен и осмеян. Ищут какую-нибудь кличку, что-нибудь позорное, чтоб никто слово "патриот" не смел вымолвить. А я вот говорю: я — патриот, и всю жизнь был, и патриотом умру. # Наше духовное состояние, конечно, связано и с нашей культурой, и с религией. Требуют от меня ответа: умерла ли русская литература? Скажу вам: я, студентом этого университета, самое моё в общем-то духовно холостое время, признаюсь, потому что я имел глупость, начиная с первого курса, увлечься диалектическим и историческим материализмом... Так вот, выхолостилась моя душа, и стала пустая, и в то время я упустил, упустил поток русской культуры, мне стыдно читать некоторые свои записки того времени, какой я был дурак. Но в двух вещах я и тогда не ошибся: к Сталину был непримирим всегда, от начала и до конца, лично к нему. И, во-вторых, я был непримирим ко всем казённым литераторам, ко всем тем, кто служит режиму. И я думал — Боже мой, а где же русская литература? Классики умерли, а где же она? где нынешние? А они жили всё время, и теперь мы смотрим — блистательные имена: Булгаков, Замятин, Ахматова, Цветаева, Пастернак, и ещё. Они жили, непрерывный шёл поток. Вы бы тогда спросили: а скажите, кто у нас сейчас литература? Не знаю, не слышал, вот Демьян Бедный, вот ещё кто-то, там кто-то услужает. Литература шла — и сейчас идёт. И сейчас она поднимется, дайте время. Тут коснулись и издательского дела. В издательском Деле ужасная обстановка сложилась. Воистину самоотверженные издатели — сегодня издают Пушкина. Пушкина достать нельзя! А кто деньги считает, тот Пушкина не издаёт, будьте уверены. Он смотрит, какой детектив, какую мерзость, какую порнографию. И только одна надежда что захлебнётся такой рынок, да уже захлебнулся. Уже эта дрянь, как рвотное, идёт назад. Тогда и эти деятели наживы подумают — а может, надо чем-то другим заняться? а может, что-то более высокое издавать? Начнётся издательское дело наше, поднимется, и мы узнаем имена тех писателей, кого сегодня мы ещё не разглядели, не прочли. # Тут было в одном выступлении сказано: то ли развяжем узел, то ли разрубим. Упаси нас Бог разрубать. Хватит с нас разрубалыциков. Нет, надо развязать! На это нужен ум, талант, терпение. Да, да, мы вышли из коммунизма, или выходим, потому что он ещё во многих, — выходим, прямо скажу, самым нелепым, самым искривлённым, самым тяжёлым и неумным способом. Но — как пошли... Приходится мириться с тем, что сегодня есть. Одним не нравится состав культуры, другим не нравится состав власти, третьим не нравится состояние публичности, — всё верно, всё правда, и когда меня спрашивают, — сегодня меня не спросили, но почти на каждом собрании меня спрашивают, и в Америке меня спрашивали, — сегодня есть демократия в России или нет? — Я всем отвечал: нет! Демократия — это когда народ владеет своей судьбой, сам народ владеет своей судьбой. Как говорил наш великий либерал, — и не верьте другим определениям его, — Пётр Столыпин: для демократии нужен прежде всего гражданин, собственник. Возник у него как бы исторический спор с Михаилом Сперанским, почти в вековом отдалении. Сперанский говорил: сперва конституция, а потом освобождение крестьян; Столыпин говорил: нет, сперва создадим из крестьянина гражданина, с экономической независимостью, а потом будет и конституция, и свободы, всё будет. У нас — этого нет. Для того, чтоб была демократия, нужно в массах высокое правосознание, у нас его нет. А что ж у нас есть? А, скажем: олигархия, так. Да, у нас, говорят, нет плюрализма, и критики особенно не раздаётся — правильно, правильно. Критики особенно не раздаётся, газеты не самостоятельны. Газеты многое пишут, и спасибо, что пишут много и правды. Если их читать, многое наберёшь. А где-то есть и граница. И сам я эту границу испытываю — не в том смысле, что я сам ограничиваюсь, не думайте, я нигде никогда, и в самые тяжкие времена, не ограничивался в свободе высказывания, но ощущаю, что меня могут ограничить в любой момент. И я к этому готов. Это может случиться. Так вот я говорю: мы сами создаём свой мир. Я всюду двигался и говорил: друзья, у вас областные выборы были? Уже были. Ну и что, сколько вас явилось? Где 20 процентов, где 30 процентов. Так вы сами себя наказали. Надо было на местные выборы идти, 90 процентов, 100, идти и голосовать за тех, кого вы видите, знаете, что он — честный, не себе в карман, не себе строить что-то, и мужественный перед начальством, не дрогнет. И умный — выбирайте их. Прохлопали местные выборы почти везде, ну что ж, надо следующих ждать. Будут местные выборы не только областных и городских властей, будут местные выборы и во многих учреждениях, и во многих организациях. Мы сами должны строить своё будущее, и не ждите указов! И вот этот студент-американец, здесь выступавший, — молодец, правильно сказал; может, он не знает наших русских обстоятельств, но он верно сказал: сами вставайте! У нас говорят: "издан новый пакет указов". Пакет указов! Вы подумайте: в одном указе разобраться — время надо, а их пакетами, пакетами, пакетами. Что можно из этого разобрать? Вот так идёт. Здесь один студент очень правильно выразил: а как мы относимся к крестьянству? Он сам таджик, но он говорил и о таджикском крестьянстве, и о русском, о всяком крестьянстве. Спасибо, я благодарю его. Да, как мы относимся к крестьянству? Сегодня крестьянство грабят безжалостно. Мы отбиваем у них всякую охоту работать. Они молоко продают за бесценок, а те, кто наживаются, берут за молоко это — в 3, в 4 раза дороже, за мясо — в 5, в 6 раз дороже Фермеров душат, условия душат фермеров. Еле-еле создаются арендные звенья. Я рад, что здесь, в студенческой городской аудитории прозвучал такой голос. То есть нам осталось ещё немножко додушить наше крестьянство, ещё немножко додушить наше производство, мы это уже успешно делаем, снижаем по 20, по 30 процентов в год, — и тогда на иностранные товары цены пойдут в 10 раз выше. И мы скажем: позвольте, что такое, что случилось, куда делась реформа? А никуда, мы её всю прохлопали. Потому что реформу надо делать так, чтобы развивалось наше производство, наше крестьянство, чтоб мы сами себя кормили. # Спросили меня, как я оцениваю перспективу во времени. Это, друзья мои, самый тяжёлый вопрос. Я на это скажу вам не в числах, а только в условных фразах. Перспективы во времени зависят от множества обстоятельств. От поведения нашего народа; от поведения наших районных властей; от поведения наших областных властей; от поведения центральных властей, Государственной Думы, президентского аппарата, правительства; от нашей психологии, от нашего мировосприятия. От этого всего — зависит. И как мы выпутаемся из нынешнего — по-всякому может быть. Может быть чудесное продвижение. Может быть мучительный зигзагообразный длительный путь. Помните, что судьба наша, каждого человека, — в его руках, и судьба народа в его руках. Я боюсь судить о сроках, тем более, что — тут ещё никто сейчас из вас не назвал страшную нашу демографическую проблему. Сейчас у нас меньше пишут об этом, чем пишут о нас в Соединённых Штатах. В Соединённых Штатах приводят ужасающие цифры того, как у нас растёт смертность, как у нас падает рождаемость, как у нас растут больные дети от наследственного алкоголизма, недостаточно развитые. И сколько бывает проблем в деревенской школе. Ещё вот этот узел надо развязывать. Надо забыть революции, забыть их, этих безумцев, которые говорят: а иначе мы ничего не добьёмся. Спасибо! Когда начались реформы александровские, революционеры говорили: нет, мы скорей, скорей хотим! стреляй, стреляй, скорей, нам некогда ждать реформ! Дострелялись. Позже, в начале XX века, начались столыпинские реформы. Столыпинские реформы враждебно сдавливали со всех сторон. Меня сегодня спросили, довольно наивный вопрос, чьи бы портреты я предложил бы здесь повесить. Ну, конечно, многих, многих наших учёных, конечно, не пропустить ни великого Ломоносова, дар нашего Поморья, ни Менделеева, ни, тут спросили, Лосева, других наших философов XX века, ни многих писателей, — конечно, вам стен не хватит разместить русских людей, которыми мы гордимся. Но если бы вы захотели где-то повесить портрет и государственного деятеля, я бы просил вас не пропустить Петра Аркадьевича Столыпина. # Я рад, что у многих выступавших здесь именно студентов — проявляется надежда на возможность преобразований. Я рад. Это и свойство молодого оптимизма, и вместе с тем живое чутьё, что мы можем и должны преодолеть наши нынешние соблазны и выйти в лучшую жизнь. Тут был и такой звук: о падении точных наук, и несколько студентов говорили, что непрестижно, неприбыльно, бросают. Да, всё это есть. И осуждать трудно. Кто скажет — малодушие, кто скажет — неизбежность. То же самое и о тех людях, которые покидают вот сейчас родину и уезжают в поисках лучших заработков. Не будем бросать в них камней, но и восхищения они не вызывают. Наука, особенно точная, испытала в эти кризисные годы самый больной удар. А сколько у нас было передовых изобретений! — множество! Вот, я побывал в новосибирском центре ядерной энергетики. И в томском кардиологическом институте, первого класса. Тяжело. Пережить это падение будет тяжело, и слава тем, кто сейчас идёт в науку не из расчёта, каков будет у него престиж, а из страсти к науке. # Кто хочет быть писателем?.. — Боже тебя упаси получать литературное образование и брать писательство специальностью. Погиб! Продашься и пойдёшь по продажной дороге. И действительно, многие так продались. Да может быть, литературное образование и полезно писателю, только не с него начинать. Потому что задавляет поток чужих примеров, поток правил, поток системы. Я это в юности сообразил и стал математиком. И не жалею: и математика дала мне возможность несколько раз остаться в живых. Благодаря математике меня взяли из лагеря, с общих работ лагеря, попал в так называемую шарашку, научно-исследовательский институт, и середину тюремных лет прожил, занимаясь наукой. Благодаря только математике я мог выжить в ссылке, потому что если бы я был учителем литературы, истории, никто бы меня до преподавания не допустил. А так как математиков нет, меня взяли, и я жил в районном центре и преподавал математику, физику, астрономию. Математика меня спасла много раз. Знаете, есть такая старая сказка. Что олень однажды подошёл к водопою, посмотрел на себя в спокойную воду и подумал: какие у меня красивые, изумительные рога — это моя гордость; и какие у меня слабые, жидкие ноги — это мой позор. И вдруг появились волки. И он бросился бежать, и эти ноги его спасали, спасали, но рогами он зацепился за ветки, и съели его волки. Так что не знаешь вперёд, что у тебя хорошо, а что плохо, на что можно положиться. # Ещё тут спросили о соотношении религий в нынешней России. Юридически все религии, по нынешним понятиям, равноправны. Но в русском народе и в русской истории православие занимает совершенно особое место, двоякое. Историческое, ибо без православия не было бы нашего великого государства и нашего великого народа. И гносеологическое, ибо через православное мировосприятие пролегла вся наша культура и прошли наши мыслители. Вот эти два преимущества православия, надеюсь, перевесят то ужасающее состояние, до которого довёл большевизм наше православие. Но я во всём выражаю веру — и в то, что возродится русский дух, и в то, что не умирала русская культура, и в то, что православие наше восстанет, хотя это очень трудно будет. И спрашивают меня, а как относится к вере передовая-передовая интеллигенция, из которых многих я называю образованщиной. Иные относятся с иронией, а иные серьёзно приобщаются, кто как. Это процесс долгий, как всякий духовный процесс, он не поверхностный, не наружный, он медленно проходит, дай Бог ему идти. Меня спросили, самого себя считаю ли я христианином. Да, конечно. Я воспитан был в православном духе, и держался в нём всю школу насквозь, и во время школы было так, что нашли крестик, заметили, что у меня крестик на шее, вырвали и хохотали, из пионерской организации исключили. Всё это было, а потом пришёл период затмения, я пять лет, повторяю, твердил диалектический и исторический материализм. А в тюрьме — вернулся к вере. # Спрашивают, покончил ли я со своим писательством? Я покончить с ним не могу, потому что оно у меня в крови. В каждом месте требуют от меня, чтобы я продолжал писать. Я и продолжаю. Главную литературную задачу свою — я выполнил, огромную. Над "Красным Колесом" я не разгибался 20 лет. "Архипелагом" я действительно убедил, осветил многим. До меня было тридцать книг о лагерях, и ничего, — Запад ухом не пошевелил, а "Архипелаг" повернул многих, и все поняли. Эту задачу я выполнил. Конечно, я продолжаю литературную работу. Я пишу маленькие рассказы. Но сейчас не могу, не мог спокойно сидеть там, в Вермонте, когда вижу, что столько бед у нас здесь. Я приехал в надежде как-нибудь в чём-то помочь. Может быть и сегодня вам принёс какую-то пользу. Я благодарю вас ещё и ещё раз. (конец 3-й встречи)
arjan: Статья из сборника "Литературная матрица. Учебник, написанный писателями." Современные писатели и поэты размышляют о русских классиках, чьи произведения входят в школьную программу по литературе. Издание предназначено для старшеклассников, студентов вузов, а также для всех, кто интересуется классической и современной русской литературой. Варлам Тихонович Шаламов (1907–1982) Андрей Рубанов В 2006 году молодой итальянский журналист и литератор Роберто Савьяно стал членом одного из подразделений неаполитанской мафии; во всем мире ее называют «каморра». Впоследствии Савьяно описал все, что узнал и увидел, в книге, ставшей международным бестселлером, и был приговорен мафией к уничтожению. Сейчас, когда пишутся эти строки, Савьяно находится под защитой властей, его местонахождение засекречено. Однако он дал несколько интервью, в которых заявил, что нравственным примером для себя считает жизнь и творчество русского писателя Варлама Шаламова, автора «Колымских рассказов», отсидевшего семнадцать лет в сталинских лагерях. Итальянский смельчак — ему нет и тридцати — цитирует слова Шаламова об «авторитете подлинности», утверждает, что хочет, подобно Шаламову, «по локоть запустить руки в реальную жизнь», — а нам остается только сетовать, что среди современных отечественных сочинителей подобные отважные персоны до сих пор не замечены, и сам Варлам Тихонович Шаламов остается в российской литературе катастрофически недооцененной фигурой. Если когда-нибудь сам феномен недооцененности будет всерьез изучен, судьбу Шаламова примут за эталон. При жизни он был неудобным человеком, и после смерти — при том что его произведения включены в школьную программу — остается чрезвычайно неудобным писателем, поскольку его взгляды на историю, на эволюцию разума, на моральный прогресс цивилизации идут вразрез с общепринятыми теориями прекраснодушных гуманитариев. Его отец, священник Тихон Шаламов, был незаурядной личностью. Одиннадцать лет прожил на Алеутских островах в качестве православного миссионера. Это настоящее подвижничество. Такого отца, как Тихон Шаламов, можно пожелать каждому русскому человеку. Мать очень любила стихи. Шаламов утверждал, что характер достался ему от отца, а творческие наклонности — от матери. Однако отношения с отцом были напряженными, Варлам до глубокой старости хранил подростковые обиды, обвинял отца в жестокости (тот был страстный охотник) и в лицемерии: как ни странно, священник Тихон Шаламов был равнодушен к церкви. Варлам Тихонович Шаламов, писатель и поэт, родился в городе Вологда в 1907 году. Четыре года проучился в царской гимназии и навсегда запомнил, как в 1918-м с ее фасада сбросили герб с двуглавым орлом. Едва вступив в сознательный возраст, Варлам уехал в Москву и в 1926 году поступил в Московский университет. Молодая Москва тогда бурлила. Именно во второй половине 1920-х в России выросла и оперилась новая молодежь, почти ничего не помнившая о царской России. Первое поколение чистопородных коммунистов. Именно тогда был взят курс на индустриализацию. Всеобщая грамотность, гигантские стройки, Маяковский, стрелковые кружки, «наш ответ Чемберлену», Осоавиахим[417], роман Алексея Толстого «Аэлита» — юный Шаламов оказался среди восторженных, едва ли не экзальтированных сверстников, которые построение нового мира полагали задачей двух-трех ближайших лет. Разумеется, умный и нравственный молодой человек мгновенно окунулся в гущу событий. «„Завтра — мировая революция“ — в этом были убеждены все», — так он сам пишет в воспоминаниях. Если тебе двадцать два года, целью может быть только мировая революция. Иначе нельзя. Образованная молодежь не хотела революции по Сталину — унылой, бюрократической, застегнутой на все пуговицы революции, где предлагалось задвинуть засовы, ощетиниться и враждовать со всем миром. Молодежь хотела революцию Троцкого: непрерывную, всемирную, для всех, круглосуточно. Сам Троцкий умело играл настроениями юных умов. Задним числом выяснилось, что он все-таки переиграл Сталина: идеи перманентной революции дожили до шестидесятых годов двадцатого века, ими руководствовался Че Гевара. Но тогда, в 1929-м, Троцкий был изгнан из СССР, оппозиция разгромлена, молодой сын священника Вар-лам Шаламов обвинен в распространении «Завещания Ленина» — и получил три года. Кстати, ни коммунистом, ни даже комсомольцем он никогда не был. Идеалист — вот как следует назвать его партийную принадлежность. Умен, честен, серьезен, хочет быть полезным людям, хочет высказаться, хочет быть в центре событий. Всей душой верит в коммунистические идеи. Он не изменил своей вере и спустя полвека. Три года заключения не остудили его пыла. Пять лет проходят спокойно: Шаламов опять в Москве, работает в мелких отраслевых журнальчиках. Пишет стихи, пробует себя в прозе. Внимательно изучает литературные приемы модного тогда Бабеля. Иронизирует: если вычеркнуть из «Конармии» Бабеля эпитеты и метафоры, что останется? Ничего… Тогда же он похоронил отца, через год — мать. Женился. Родил дочь. Впоследствии — когда он вернется из лагерей — дочь откажется встречаться с ним. В 1936-м Шаламов дебютировал с небольшим рассказом «Три смерти доктора Аустино». Но времена меняются, неблагонадежным перестают доверять. В 1937-м забирают всех, кого можно подозревать хоть в чем-нибудь. Забрали и Шаламова — пять лет лагерей. Он сам некоторым образом спровоцировал свой арест: законопослушный человек, он при очередном переезде на новое место жительства (скитался по углам, у дальней родни) зарегистрировался в органах как гражданин с судимостью — и таким образом напомнил о себе. В 1942-м лагерные осведомители донесли, что заключенный Шаламов называет Бунина — белоэмигранта! — «русским классиком». За это Шаламову тут же добавили десять лет. Шла война — с такими, как Шаламов, не церемонились. Литератор, троцкист, поповский сынок, две судимости — такие не нужны на свободе, такие нужны в лагере. Лес валить, мыть золотишко — там, откуда нельзя убежать, где зимой минус сорок пять и где не выдерживают даже конвойные псы. Он вернулся из колымской мясорубки в возрасте сорока семи лет, в 1954-м. Общий стаж отсиженного — семнадцать лет, и еще три года работы на той же Колыме вольнонаемным фельдшером. Тут надо сказать, что люди, много лет просидевшие за решеткой и колючей проволокой, хорошо разбираются в тюремно-лагерных болезнях, умеют лечить себя и ближнего. Превращение литератора Шаламова в доктора Шаламова не должно никого удивлять. …И снова, как тридцать лет назад, в Москве события, снова горят глаза, снова все полны предчувствий великих перемен. Сталин мертв и вынесен из Мавзолея. Культ личности осужден. Из лагерей освобождены несколько миллионов каторжан. Война окончена, тирания побеждена — дальше все будет хорошо. Пышным цветом цветет самиздат (еще бы, теперь — можно, теперь не сажают). Шаламов — активнейший участник самиздата. Москва читает его стихи. Он восстанавливает литературные связи, знакомится с Солженицыным, переписывается с Пастернаком. Правда, пока официальные журналы его не берут. Даже лирику. Не говоря уже о рассказах. Но рассказы все знают. Рассказы слишком страшны — прочитав любой, нельзя не запомнить. Первые из них написаны в 1954 году, еще на Колыме. К 1973 году работа над рассказами закончена. А стихи он продолжал писать до тех пор, пока рука могла держать карандаш, и на склоне лет ставил свою поэзию гораздо выше прозы. Всего он создал шесть циклов рассказов, шесть стихотворных сборников, пьесу «Анна Ивановна», повести «Четвертая Вологда» и «Вишера», несколько десятков эссе. Пересказывать произведения Шаламова совершенно бессмысленно — все равно что пробовать пересказать «Илиаду» или «Братьев Карамазовых». Пересказ займет в три раза больше времени, чем сам процесс чтения. Автор этих строк надеется, что большинство читателей хотя бы понимают, что такое вечная мерзлота и где находится Колыма. В СССР рабский труд заключенных был важной составляющей экономики. Заключенные работали там, где не желали работать обычные люди. Гениальный тиран, Сталин поделил подданных на две части: те, кто находился на свободе, каждый день ждали ареста и были легко управляемы; те, кто уже сидел в лагере, были низведены до животного состояния и управляемы были еще легче. Солженицын назвал систему лагерей «архипелагом» — это красивая, но неточная словесная фигура. Сталинские лагеря не были группой «островов» в некоем «океане». Наоборот, речь идет именно об «океане» рабства. На северо-востоке евразийского материка существовала колоссальная империя, где на территории, в несколько раз превосходившей площадь Европы, не было почти ничего, кроме лагерей, и руководители этой империи имели власть и могущество стократ большее, нежели римские цезари. Империя сталинских лагерей не имела прецедентов в мировой истории. «Огромная», «циклопическая», «бесчеловечная» — любой эпитет будет лжив. Но Шаламов и не любил эпитеты. Бесстрастная речь очевидца — вот его метод. Он ничего не объясняет, не вдается в анализ, не вскрывает подоплеку, не дает панорамы. На первый взгляд, его тексты — цепь частных эпизодов. Вот кто-то сгнил заживо, вот другого зарезали из-за теплой фуфайки. Вот выясняется, что поговорка «работать, как лошадь», неверна: лошади гораздо менее выносливы, чем люди. Вот сцена раздачи и поедания селедки, которая вся, с головой, шкурой, хвостом и костями рассасывается в беззубых арестантских ртах. Вот один ест сгущенное молоко, а десять стоят вокруг и смотрят — не ждут, когда их угостят, а просто смотрят, не в силах отвести глаз. Рассказы короткие, иные на две-три страницы, почти миниатюры. Сюжетов, в общепринятом смысле, нет. Выделить какой-либо один или несколько рассказов — «лучших», «наиболее характерных» — невозможно. Шаламова можно начинать читать с любого места, с полуфразы — мгновенное погружение обеспечено. Холод, голод, цинга, туберкулез, холера, физическое и нервное истощение, деградация и распад личности, равнодушие и жестокость, на каждой странице смерть, в каждом абзаце апокалипсис. Включенный в школьную программу «Последний бой майора Пугачева», где изложена история побега, перестрелки и гибели беглецов, — нетипичная для Шаламова вещь. Бой описан с вызывающей, принципиальной скупостью. Зато подробно дана биография главного героя, боевого офицера, бежавшего из немецкого плена и тут же посаженного своими на десять лет, за измену Родине. Майор вспоминает немецкий лагерь, где все пленные — французы, англичане — получали от родственников посылки, и только русские солдаты ничего не получали. Родина от них отказалась. Майора пытались завербовать в армию Власова — майор не пожелал предавать Родину, которая предала его. Из сталинского лагеря майор бежит не на свободу — он хочет умереть как человек, как воин, с оружием в руках. Шаламов не пугает. Он слишком уважает и себя, и читателя. Он создает свои рассказы для того, чтобы люди увидели: «моральный прогресс» есть фикция, опасная иллюзия. Тысячи великих просветителей, гуманистов, философов, писателей, общественных деятелей на протяжении сотен лет создали тысячи великих произведений искусства и научных трудов, совершили миллионы благороднейших поступков — но никак не изменили род человеческий; люди продолжают убивать себя и ближних. Грохочут войны, пылают печи Освенцима, невиновные уезжают по этапу, чтобы сгнить в болотах и тундрах. Именно этого Шаламов не может понять, именно этого он никогда не простит человечеству, именно это — тема творчества «русского Данте». И именно это до сих пор отвращает от Шаламова кабинетных человеколюбов. Его презрение к «прогрессивному человечеству» (расхожий термин советской публицистики второй половины XX столетия) было последовательным и твердым. «Неужели по моим вещам не видно, что я не принадлежу к „прогрессивному человечеству“?» — такова одна из десятков схожих язвительных пометок в его записных книжках. Он пытается опубликовать свои тексты тогда же, в конце 1950-х. Но его ждет разочарование. Легендарной публикацией в «Новом мире» рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича» лагерная тема в официальной советской литературе была открыта — и закрыта. Шаламов, по одним свидетельствам, горячо приветствовал триумфатора Солженицына, по другим — резко критиковал его творение. Конечно, Шаламову было больно: к моменту появления «Ивана Денисовича» он уже десять лет работал над своими рассказами, и значительная их часть была готова, и подборка лежала у Твардовского в том же «Новом мире». Но Шаламову не повезло. Хрущев швырнул либеральным интеллигентам, «прогрессивному человечеству», кость — второй не последовало. Нужна лагерная проза — вот вам лагерная проза, литературное свидетельство из первых уст, пожалуйста. А Ша-ламов не нужен. Достаточно одного Солженицына. Можно предположить, что история с «Иваном Денисовичем» травмировала Шаламова. Отношения двух лагерных летописцев не сложились. Хотя Солженицын, по его собственному утверждению, даже предлагал Шаламову совместную работу над «Архипелагом». Шаламов отказался. Он так и не увидел свои рассказы опубликованными на родине. Но даже если допустить, что Шаламов завидовал своему удачливому коллеге — повода для упрека здесь не найти. Семнадцать лет лагерей и десятилетия работы «в стол» не сломали, разумеется, Шаламова, но превратили его в стоика. В человека, нетерпимого к малейшим намекам на фальшь, неискренность, жажду мирских благ. Следует повторить: упреки недопустимы, применять к судьбе Варлама Шаламова обычные критерии — значит, ничего не понимать в истории России и ее литературы. Неизвестно, что хуже: семнадцать лет просидеть в лагерях — или на протяжении двух десятилетий создавать нестандартную, передовую прозу безо всякой надежды опубликовать ее. Известны тысячи случаев, когда люди, подобно Шаламову, сидели в лагерях десятилетиями, прошли через немыслимые муки и не сломались, уцелели — но, оказавшись на свободе, умирали, не прожив и года. Свобода ослабляет волю к сопротивлению. Шаламов не умер, не ослаб. Подвиг Шаламова не в том, что он физически выжил в лагере, а в том, что он творчески выжил после лагеря. Ему удалось напечатать несколько подборок стихотворений. Он страстно любил поэзию, уважал Пастернака, его записные книжки полны размышлений о Есенине, Ахматовой. Он горько пишет о себе: «Пять чувств поэта: зрение — полуслепой; слух — оглохший от прикладов; осязание — отмороженные руки нечувствительные; обоняние — простужен; вкус — только горячее и холодное. Где же тут говорить о тонкости. Но есть шестое чувство: творческой догадки». Колыма отобрала у него все здоровье. Он страдал болезнью Меньера, мог потерять сознание в любой момент, на улицах его принимали за пьяного. Его рассказы были «бестселлерами самиздата», ими зачитывались — сам писатель жил в крошечной комнатке, едва не впроголодь. Тем временем Хрущева сменил Брежнев; трагические лагерные истории о сгнивших, замерзших, обезумевших от голода людях мешали строить развитой социализм, и советская система сделала вид, что Варла-ма Шаламова не существует. Чрезмерно прям, тверд. Неудобен. Не нужен. Он открыто издевался над идеями Макаренко о «перековке» — перевоспитании трудных подростков, воров, уголовников. А ведь Макаренко считался лидером социалистической педагогики. Он презирал Льва Толстого. Писал: «…хуже, чем толстовская фальшь, нет на свете». А ведь Толстой, с легкой руки Ленина, был «зеркалом русской революции», «глыбой», «матерым человечищем». 1972 год. Шаламов публикует в «Литературной газете» открытое письмо: резко, даже грубо осуждает публикацию своих рассказов эмигрантским издательством «Посев». Воинствующие диссиденты тут же отворачиваются от старика. Они думали, что он будет с ними. Они думали, что Шаламов — этакий «Солженицын-лайт». Они ничего не поняли. Точнее, это Шаламов уже все понимал, а они — не сумели. Миллионы заживо сгнивших на Колыме никогда не интересовали Запад- Западу надо было повалить «империю зла». Западу в срочном порядке требовались профессиональные антикоммунисты. Солженицын, страстно мечтавший «пасти народы», отлично подошел, но его было мало — еще бы двоих или троих в комплект… Однако Шаламов был слишком щепетилен, он не желал, чтобы чьи-то руки, неизвестно насколько чистые, размахивали «Колымскими рассказами», как знаменем. Шаламов считал, что документальным свидетельством человеческого несовершенства нельзя размахивать. Вообще ничем никогда нельзя размахивать. Открытое письмо возмутило Солженицына. «Как? Шаламов сдал наше, лагерное?!» А Шаламов не сдавал «наше, лагерное» — он инстинктивно и брезгливо отмежевался от «прогрессивного человечества». Тем временем упомянутое человечество вручило Солженицыну Нобелевскую премию, и всемирно известный борец с режимом, перебравшись на Запад, на долгие годы фактически «приватизировал» лагерную тему. Тогда как Шаламов, глубоко презиравший даже намеки на саморекламу, последовательный атеист, человек-кристалл, скептик, гений сардонической усмешки, враг любого компромисса — оставался известным только узкому кругу почитателей. Для «прогрессивного человечества», всегда готового аплодировать живописным героям, Шаламов был слишком сух, презрителен, улыбался слишком горько и формулировал слишком беспощадно. Шагай, веселый нищий, Природный пешеход, С кладбища на кладбище Вперед. Всегда вперед! По Шаламову, сталинский лагерь являлся свидетельством банкротства не «советской» идеи, или «коммунистической» идеи, а всей гуманистической цивилизации XX века. При чем тут коммунизм или антикоммунизм? Это одно и то же. А уж если говорить о нынешней бестолковой и крикливой цивилизации века XXI-го — с ее точки зрения Вар-лам Шаламов, конечно, типичнейший лузер, тогда как Солженицын — гений успеха. Один полжизни сидел, потом полжизни вспоминал и писал о том, как сидел, почти ничего не опубликовал и умер в сумасшедшем доме. Другой сидел три года, шумно дебютировал, бежал в Америку, сколотил миллионы, получил мировую известность, под грохот фанфар вернулся на родину, с высоких трибун учил жизни соотечественников и окончил дни в звании «русского Конфуция». Но сейчас все иначе: стоит упомянуть первого из них — люди уважительно кивают. Что касается второго — наверное, лучше умолчать. О мертвых либо хорошо, либо ничего. Мертвый не может возразить. Зато живые могут возразить живым. Живые могут со всей ответственностью заявить, что всякий желающий что-либо узнать о сталинских лагерях первым делом должен взять в руки именно «Колымские рассказы». Все остальное мололо не читать. «Архипелаг» следует читать только после «Колымских рассказов» — как справочное пособие. «Ивана Денисовича», по-моему, можно не читать. Потому что никакого Ивана Денисовича не было и быть не могло. Всемирно известный герой Солженицына Иван Денисович Шухов — всего лишь скверная копия толстовского Платона Каратаева. Симулякр. Синтетический, из головы придуманный, идеальный русский мужичок, безответный, терпеливый, запасливый. Трудолюбивый и всюду умеющий выжить. Россия, загипнотизированная Львом Толстым и Александром Солженицыным — крупными знатоками «народа», — сто пятьдесят лет ждала, когда ж появятся из гущи народной такие мужички и с хитрым прищуром рубанут правду-матку. Если сейчас не внести ясность в этот вопрос, Россия будет еще сто пятьдесят лет ждать появления упомянутого мужичка, который, как кажется автору этих строк, еще во времена Льва Толстого существовал только в сознании Льва Толстого, а уж во времена Александра Солженицына существовал с большим трудом даже в сознании Александра Солженицына. А лагерники Шаламова не трудолюбивы и не умеют жить. Они умирают. Они — зомби, полулюди-полузвери. Они сломаны и расплющены. Они пребывают в параллельной вселенной, где элементарные физические законы поставлены с ног на голову. Они озабочены — буквально — существованием «от забора до обеда». Шаламов рассматривает не личность, а пепел, оставшийся при ее сгорании. Шаламова интересует не человеческое достоинство, а его прах. Лагерь Шаламова — королевство абсурда, где все наоборот. Черное — это белое. Жизнь — это смерть. Болезнь — это благо, ведь заболевшего отправят в госпиталь, там хорошо кормят, там можно хоть на несколько дней отсрочить свою гибель. В рассказе «Тишина» начальство в порядке эксперимента досыта накормило бригаду доходяг — чтоб работали лучше. Доходяги тут же бросили работу и устроились переваривать и усваивать невиданную двойную пайку, а самый слабый — покончил с собой. Еда сообщила ему силы, и он потратил эти силы на самое главное и важное: на самоубийство. В рассказе «Хлеб» герою невероятно повезло: его отправляют работать на хлебозавод. Бригадир ведет его в кочегарку, приносит буханку хлеба — но истопник, презирая бригадира, за его спиной швыряет старую буханку в топку и приносит гостю свежую, еще теплую. А что герой? Он не ужаснулся расточительности истопника. Он не изумлен благородством жеста: выбросить черствый хлеб, принести голодному свежий. Он ничего не чувствует, он слишком слаб, он лишь равнодушно фиксирует происходящее. Писатель жесток. Надежды нет. Героев не бывает. Человек — это не звучит.[419] Человек остается человеком только до определенного предела. Расчеловечивание — несложная процедура: холод, голод, непосильная работа, круглосуточное унижение, отсутствие надежд на лучшее будущее за год-два превращают в животное любого и каждого. Фамилии и характеры персонажей Шаламова не запоминаются. Нет метафор, афоризмов, никакой лирики, игры ума, никаких остроумных диалогов. Многие ставят это в упрек автору «Колымских рассказов». Утверждают, что Шалаллов слаб как художник слова, как «литератор», обвиняют его в репортерстве и клеймят как мемуариста. На самом деле тексты Шаламова, при всем их кажущемся несовершенстве, изощренны и уникальны. Персонажи одинаковы именно потому, что в лагере все одинаковы. Нет личностей, нет ярких людей. Никто не балагурит, не сыплет пословицами. Рассказчик сух, а по временам и косноязычен — ровно в той же степени, как косноязычны лагерники. Рассказчик краток — так же, как кратка жизнь лагерника. Фраза Шаламова ломается, гнется, спотыкается — точно так же, как ломается, гнется и спотыкается лагерник. Но вот рассказ «Шерри-бренди», посвященный смерти Мандельштама, — здесь Ша-ламов уже работает практически белым стихом: ритмичным, мелодичным и безжалостным. Шаламов последовательный и оригинальный художник. Достаточно изучить его эссе «О прозе», где он, например, заявляет, что текст должен создаваться только по принципу «сразу набело» — любая позднейшая правка недопустима, ибо совершается уже в другом состоянии ума и чувства. Более того, там же Шаламов утверждает, что способен заметить позднейшие вставки и следы редактуры в тексте любого другого сочинителя. Шаламову отвратительна «изящная словесность», красота ради красоты — все должно работать на результат и только на результат. Содержание не определяет форму — содержание и форма есть одно и то же. Шаламов отрицает тип «писателя-туриста», квалифицированного стороннего наблюдателя (в пример он приводит Хемингуэя), изображающего события так, чтобы они были понятны и интересны «широкому читателю». По Шаламову, писатель обязан погрузиться в толщу жизни, чтобы испытать те же чувства, что и его герои; именно трансляция истинного чувства есть задача писателя. «Чувство» — определяющая категория Шаламова. Рассуждениями о чувстве, подлинном и мнимом, полны его эссе и записные книжки. Способность и стремление к передаче подлинного чувства выводят Шаламова из шеренги «бытописателей», «этнографов», «репортеров», доказывают его самобытность. Он не жил анахоретом, досконально разбирался в живописи, посещал выставки и театральные премьеры. Принимал у себя поэтическую молодежь — к нему захаживал Евтушенко. Переживал из-за вечного безденежья. Мог матерно выбранить уличного хама. Был горд, заносчив, эгоцентричен. Очень честолюбив. Мечтал о славе де Голля. Верил, что его стихи и проза обгонят время. Признавался близким: «Я мог бы стать новым Шекспиром. Но лагерь все отнял». Варлам Шаламов умер в 1982 году. Умер, как и положено умереть русскому писателю: в нищете, в лечебнице для душевнобольных стариков. И даже еще кошмарнее: по дороге из дома престарелых в дом для умалишенных. Канон ужасного финала был соблюден до мелочей. Человек при жизни прошел ад — и ад последовал за ним: в 2000 году надгробный памятник писателю был осквернен, бронзовый монумент похитили. Кто это сделал? Разумеется, внуки и правнуки добычливых Платонов Каратаевых и Иван-Денисычей. Сдали на цветной металл. Думается, сам Шаламов не осудил бы похитителей: чего не сделаешь ради того, чтобы выжить? Колымские рассказы учат, что жизнь побеждает смерть, и плохая жизнь лучше хорошей смерти. Смерть статична и непроницаема, тогда как жизнь подвижна и многообразна. И вопрос, что сильнее — жизнь или смерть, — Шаламов, как всякий гений, решает в пользу жизни. Есть и кафкианское послесловие к судьбе русского Данте: по первой, 1929 года, судимости Шаламов был реабилитирован только в 2002 году, когда были найдены документы, якобы ранее считавшиеся утраченными. Не прошло и ста лет, как признанный во всем мире писатель наконец прощен собственным государством. Чем далее гремит и звенит кастрюльным звоном бестолковый русский капитализм, в котором нет места ни уважению к личности, ни трудолюбию, ни порядку, ни терпению, — тем актуальнее становится литература Вар-лама Шаламова. Именно Шаламов подробно и аргументированно заявил: не следует переоценивать человека. Человек велик — но он и ничтожен. Человек благороден — но в той же степени подл и низок. Человек способен нравственно совершенствоваться, но это медленный процесс, длиной в столетия, и попытки ускорить его обречены на провал. Поосторожней, братья, — путь от человека к зверю не так долог, как нам кажется. «Мы, — писал Шаламов, — исходим из положения, что человек хорош, пока не доказано, что он плох. Это чепуха». За человеческое нужно драться. Человеческое нужно беречь и терпеливо пропагандировать. Конечно, современная Россия — не Колыма, не лагерь, не зона, и граждане ее не умирают от голода и побоев. Но именно в современной России хорошо заметен крах идей «морального прогресса». Наша действительность есть топтание на месте под громкие крики «Вперед, Россия!». Презираемое лагерником Шаламовым «прогрессивное человечество» уже сломало себе мозги, но за последние полвека не смогло изобрести ничего лучше «общества потребления» — которое, просуществовав считанные годы, потребило само себя и лопнуло. Мгновенно привить российскому обществу буржуазно-капиталистический тип отношений, основанный на инстинкте личного благополучия, не получилось. Экономический рывок провалился. Идея свободы обанкротилась. Интернет — территория свободы — одновременно стал всемирной клоакой. Социологический конкурс «Имя Россия» показал, что многие миллионы граждан до сих пор трепещут перед фигурой товарища Сталина. Еще бы, ведь при нем был порядок! Благополучие до сих пор ассоциируется с дисциплиной, насаждаемой извне, насильственно, а не возникающей изнутри личности как ее естественная потребность. Ожидаемого многими православного воцерковления широких масс не произошло. Обменивая нефть на телевизоры, Россия на всех парах несется, не разбирая дороги, без Бога, без цели, без идеи, подгоняемая демагогическими бреднями о прогрессе ради прогресса. Шагай, веселый нищий. Аналогов «Колымским рассказам» Варлама Шаламова в мировой культуре нет. Будем надеяться, что их и не будет. Если не будет новой Колымы. Но есть уже множество доказательств того, что новая Колыма спроектирована и создается. Прямо в нашем сознании. Распад личности ныне происходит не в вечной мерзлоте, под лай конвойных псов, теперь рабов не надо везти в тундру и кормить баландой, теперь рабов — новых, ультрасовременных, идеально послушных — проще и дешевле выращивать с пеленок, при помощи медийных технологий, манипуляций массовым сознанием. Шаламова нет, его память хранит маленькая группа отважных идеалистов. Самодовольное и брезгливое «прогрессивное человечество» победило. Но пока будут существовать книги Варлама Шаламова — оно не сможет восторжествовать.
Дед Мороз: Любопытно! Свои ассоциации разместил в теме "Музыка - о нас и бренном." http://mirefremova.borda.ru/?1-31-0-00000001-000-100-0 Андрей Макаревич "Песня о первых."
arjan: Дед Мороз пишет: Свои ассоциации разместил в теме "Музыка - о нас и бренном." Спасибо, добавил там и текст этой незаурядной песни: А тот, второй, что шел за первым следом, Не утонул и шеи не сломал, И путь прошел, и возвестил об этом, И первым стал, и встал на пьедестал. Да, в данном случае Солженицына можно считать "вторым", но вот как сам Шаламов описывает "симулякра Ивана Денисовича" в первом письме к автору: Повесть эта очень умна, очень талантлива. Это — лагерь с точки зрения лагерного «работяги» — который знает мастерство, умеет «заработать», работяги, не Цезаря Марковича и не кавторанга. Это — не «доплывающий» интеллигент, а испытанный великой пробой крестьянин, выдержавший эту пробу и рассказывающий теперь с юмором о прошлом В повести все достоверно. Это лагерь «легкий», не совсем настоящий. Настоящий лагерь в повести тоже показан и показан очень хорошо: этот страшный лагерь — Ижма Шухова — пробивается в повести, как белый пар сквозь щели холодного барака. Это тот лагерь, где работяг на лесоповале держали днем и ночью, где Шухов потерял зубы от цинги, где блатари отнимали пищу, где были вши, голод, где по всякой причине заводили дело. Скажи, что спички на воле подорожали, и заводят дело. Где на конце добавляли срока, пока не выдадут «весом», «сухим пайком» в семь граммов. Где было в тысячу раз страшнее, чем на каторге, где «номера не весят». На каторге, в Особлаге, который много слабее настоящего лагеря. В обслуге здесь в/н надзиратели (надзиратель на Ижме — бог, а не такое голодное создание, у которого моет пол на вахте Шухов). В Ижме… Где царят блатари и блатная мораль определяет поведение и заключенных, и начальства, особенно воспитанного на романах Шейнина и погодинских «Аристократах». В каторжном лагере, где сидит Шухов, у него есть ложка, ложка для настоящего лагеря — лишний инструмент. И суп, и каша такой консистенции, что можно выпить через борт, около санчасти ходит кот — невероятно для настоящего лагеря — кота давно бы съели. Это грозное, страшное былое Вам удалось показать, и показать очень сильно, сквозь эти вспышки памяти Шухова, воспоминания об Ижме. Школа Ижмы — это и есть та школа, где и выучился Шухов, случайно оставшийся в живых. Все это в повести кричит полным голосом, для моего уха, по крайней мере. Есть еще одно огромнейшее достоинство — это глубоко и очень тонко показанная крестьянская психология Шухова. Столь тонкая высокохудожественная работа мне еще не встречалась, признаться, давно. Крестьянин, который сказывается во всем — и в интересе к «красилям»,[2] и в любознательности, и природном цепком уме, и умении выжить, наблюдательности, осторожности, осмотрительности, чуть скептическом отношении к разнообразным Цезарям Марковичам, да и всевозможной власти, которую приходится уважать, умная независимость, умное покорство судьбе и умение приспособиться к обстоятельствам, и недоверие — все это черты народа, людей деревни. Шухов гордится собой, что он — крестьянин, что он выжил, сумел выжить и умеет и поднести сухие валенки богатому бригаднику, и умеет «заработать». Я не буду перечислять всех художественных подробностей, свидетельствующих об этом. Вы их знаете сами. Великолепно показано то смещение масштабов, которое есть у всякого старого арестанта, есть и у Шухова. Это смещение масштабов касается не только пищи (ощущение), когда глотает кружок колбасы — высшее блаженство, а и более глубоких вещей: и с Кильгасом ему было интереснее говорить, чем с женой и т. д. Это — глубоко верно. Это — одна из важнейших лагерных проблем. Поэтому для возвращения нужен «амортизатор» не менее двух-трех лет. Очень тонко и мягко о посылке, которую все-таки ждешь, хотя и написал, чтоб не посылали. Выживу — так выживу, а нет — не спасешь и посылками. Так и я писал, так и я думал перед списком посылок. Вообще детали, подробности быта, поведение всех героев очень точны и очень новы, обжигающе новы. Таких подробностей в повести — сотни — других не новых, не точных вовсе нет. Вам удалось найти исключительно сильную форму. В.Т. Шаламов — А.И. Солженицыну ноябрь 1962 Так что уважаемый Андрей Рубанов (люблю и перечитываю его выстраданные и талантливые вещи: "Сажайте и вырастет", "Великая мечта", "Йод", "Готовься к войне" и др.) здесь не совсем объективен, хотя его позицию понимаю и ценю
Дед Мороз: Спасибо, Евгений. В.Шаламов же написал интересные "Двадцатые годы." http://shalamov.ru/library/30/ Да и о Льве Разгоне можно вспомнить. И лагерные воспоминания , и о деятелях науки - документальные и научно - популярные вещи.
Degen1103: Солженицын, 1995 — как будто сегодня сказано Получасовая выжимка из бесед Солженицына.
полная версия страницы